– К психоанализу я сегодня не способен. Кровь и грязь мы смыли. Где у вас тут кормят хирургов общества?

Молчун, чистенький, розовый, отчего особенно похожий на благополучного ребенка, если бы не взгляд темных, настороженных глаз, стал рядом, не сводя с Красавицкого взгляда.

– Да, – Тимур потер ладонью лоб, а потом покрасневшие глаза. Было видно, что он тоже очень устал и почти валится с ног. – Психоанализ действительно ни к чему. Я понимаю, что разговор этот тебе нужен, но… Дело твое. Ладно, считай, что руку я тебе предложил. Захочешь опереться – я всегда рядом.

– А сердце? – спросил Сергеев, сохраняя серьезное выражение лица. – Сердце тоже?

– Да ну тебя! – Красавицкий махнул рукой и улыбнулся.

– Тебя точно покормить надо. Чувство юмора у тебя такое же недокормленное, как ты сам. Без сердца обойдешься. Скажи, с тобой можно хоть когда-нибудь говорить серьезно?

Они вышли в коридор и пошли к лестнице, ведущей на цокольный этаж. Девочка-медсестричка и ее поклонник провожали их глазами. В палатах было спокойно и тихо. А вот на лестнице слышались возбужденные голоса. Несколько мужских, в одном из них Сергеев сходу опознал фальцет Гринберга, и один женский – мелодичный и громкий голос Иры Говоровой. Голоса-то он опознал, а вот понять, что говорят, было невозможно – слова сливались.

– Что там такое? – поинтересовался Тимур, взволнованно крутя головой, как будто Михаил мог ответить на этот вопрос. – Что это там у нас происходит, а?

Молчуну шум тоже не понравился. Сергеев заметил, что парень подобрался, а левая его рука легла на боковой карман рюкзака, где он всегда носил короткоствольный револьвер, добытый как трофей в одной из схваток. Для ближнего боя этот никелированный огрызок был самое то, и обращаться с ним Молчун умел превосходно.

Заметив движение парня, Михаил чуть заметно покачал головой: «Не надо!» Молчун послушно убрал руку.

Под лестницей, в вестибюле, выложенном битой дешевой плиткой лет тридцать назад, действительно творилось что-то не то. Не опасное, нет, об опасности и речи не шло. У самых входных дверей кто-то лежал навзничь, на полу рядом копошилась «куча мала». Виднелся в полумраке странного вида короткоствольный автомат с отсоединенным магазином. Сам магазин валялся ближе к подножию лестницы.

При приближении стало видно, что навзничь лежит тело, одетое в дорогой зимний вариант защитного «хамелеона» российского производства. Лица не было видно – не хватало света и мешал капюшон. По полу змеился темный ручеек крови, рядом, похожая на оторванную кисть, валялась снятая перчатка. Над раненым, а то, что это не труп, было видно по слабым движениям ног, хлопотала Ира и один из охранников.

Гринберга не было видно – судя по тому, что и не было слышно, он побежал за помощью, – в конце коридора эхо еще повторяло отзвук чьих-то быстрых шагов. Красавицкий на раненого отреагировал, как собака Павлова, – сработали рефлексы: бежать и спасать. Спустя доли секунды он уже был рядом с Говоровой, и куда только усталость девалась?

Сергеев с Молчуном подошли еще ближе. Охранник, отодвинутый в сторону Красавицким, опять встал у дверей, но автомат уже не висел на плече, а был взят наперевес. Из полумрака выскользнули Гринберг и еще какой-то заспанный парень лет тридцати пяти, смутно Сергееву знакомый. Гринберг Михаилу кивнул, но времени на приветствия не было. Судя по растущему кровяному ручейку, ранение было серьезным.

Красавицкий с Говоровой перевернули тело, голова раненого безжизненно мотнулась. Лицо было не разглядеть – черты закрывал зимний шлем: вязаная полушерстяная «омоновка» с фабрично обработанными на оверлоке отверстиями для глаз и рта. Ранений было несколько. Огнестрельные пришлись в бедро и голень левой ноги, особенно кровило бедро, но благо хоть не фонтанировало, как при попадании в артерию. Из плеча же торчал заточенный, как конструкторский карандаш, стержень. Приглядевшись, Михаил опознал в нем электрод. Куртка вокруг него была пропитана темной кровью, как промокательная бумага.

Красавицкий вполголоса выругался. Затрещала разрезаемая ткань.

– Да осторожнее ты, – прикрикнул Гринберг.

– А ты сделай по-другому, – ответила Говорова раздраженно. – Или ногой займись, командир!

– Тише! Не толкайся! – это уже Тимур. – Вот, блин, кровит. Носилки где? Это на коленке не заштопаешь.

Опять Гринберг:

– Сейчас будут, Тимур! Ира, что там с плечом?

– Насквозь, сочится сильно. Но рана закрыта. Только с этой палки сыпется какая-то дрянь!

По коридору галопом промчались двое молодых крепких ребят с каталкой. За ними, невероятно быстро переваливаясь с боку на бок, словно медведица, идущая на задних лапах, двигалась пожилая полноватая женщина в белом халате, с подвязанными косынкой волосами.

– Ага! – сказал Красавицкий уже спокойнее. – Доставка пиццы! Какая операционная готова, Лариса Матвеевна?

– Вторая!

– Отличненько! Ну-ка! Взяли, положили!

На пол упала еще одна перчатка. А потом Ира сняла с раненого «омоновку», и Сергеев едва не выругался во весь голос. На каталке, потеряв от кровопотери свой обычный оливковый цвет лица, лежал без сознания не кто иной, как господин Али-Баба.

Именно для него и тащил Сергеев за четыреста километров герметичный, напоминающий термос контейнер, хранящий в себе смертельно опасный серебристый порошок. Именно он должен был доставить на Ничью Землю самый крупный за все годы груз медикаментов и оборудования. И именно его кровь лужей растекалась по колотой плитке вестибюля.

«Твою мать!» – подумал Сергеев.

Носилки с грохотом покатились по коридору.

Блинов объявился в Киеве только в начале июля.

До этого было впечатление, что Владимир Анатольевич просто испарился, перейдя жить в эфир, как существо высшего порядка, несмотря на свое далеко не изящное телосложение.

Никто, во всяком случае официально, не знал, куда он делся. Столичный бомонд пробавлялся слухами, партийное руководство хранило гробовое молчание, не размениваясь на комментарии. Поведение товарищей по партии было, по сути, совершенно правильным, что зря языком трепать, когда человека спрятать надо? Но давало почву для разгула безудержной фантазии как в депутатских, так и в бесцеремонных околодепутатских кругах. Окрашенные в радикально желтый цвет акулы пера рыли землю носом, но кроме натужных и неправдоподобных версий, придуманных, скорее всего, после пары стаканов или понюшки возбуждающего воображение белого порошка, ничего не выкопали. Но Сергееву от их любопытства крепко досталось.

Он, будучи человеком совершенно непубличным в силу собственных профессиональных и человеческих качеств, чувствовал себя как дозревшая гимназистка, у которой на первом в жизни балу из декольте вывалился бюст.

Покушения, причем два подряд, наделали такого шума, что Сергеев первые несколько недель был «невестой на выданье». Отбиваться от журналистов было сравнительно несложно, тем более что Вика в этом вопросе профессиональной солидарностью пренебрегала и защищала Михаила от любопытных коллег, как гарнизон Брестскую крепость.

Неожиданно для Сергеева на него стал с некоторым испугом посматривать генерал Криворотов. Кто и что ему наговорил, связано ли это было с романом с Плотниковой, о котором уже знал весь Киев, или с событиями в Феофании и Борисполе, но золотопогонный шеф при личных встречах и на совещаниях косил на него глазом, как почуявшая волка лошадь.

Бояться генералу в общем-то было чего: от Плотниковой мало кто уходил неощипанный, а ставшая всеобщим достоянием связь его зама с известной скандальной журналисткой, показавшей себя как личный генеральский враг, оптимизма Криворотову не добавляла. И еще дружба Сергеева с одним из первых лиц всесильной НДПУ делала его вполне реальным претендентом на первое кресло министерства. А к креслу этому генерал прикипел всей душой или, что более походило на правду, тем местом, на котором сидел.