Меня разбирает смех.
Я смеюсь до боли в желудке. Д.О. К.О.Л.И.К.
Кажется, даже им становится жутко. Мне колют… наркотик, но, прежде чем провалиться в бездну, прежде чем яд растечется по обескровленным венам химическим реагентом, я успеваю выкрикнуть:
«Всё не к месту, и всё нечестно. Ведь мне 314 лет. Я бессмертна».
* * *
Я боюсь умереть.
Мне так нравится жить на земле.
Мне так страшно уйти,
Не сказав, не увидев, не сделав:
Не попробовав всё!
Если речь вдруг зайдет о еде;
Если вдруг о пути,
Не пройдя всех дорог
Д.О. П.Р.Е.Д.Е.Л.А!
Если речь о любви,
Не черпнув эту чашу по дну,
Не допив всё, что есть,
До последней живительной капли.
Я цепляюсь за дни,
Я ругаюсь, кричу и реву.
Здесь достаточно места,
Чтоб жить. Ну, хотя бы
Д.О. З.А.В.Т.Р.А…
* * *
Солнце больше не резало больно кожу.
Не выжигало глаза и язык. Майн гот!
Солнце по-прежнему вызывало дрожь.
И Адель носила чёрные, как ночь, пилоты.
Она сидела, забравшись с ногами
На кресло-качалку, видавшую виды.
И играла с мышонком и его мамой
С помощью сыра. Пила сидр.
Яблочный сидр. Из старой чашки,
С треснувшей сколотой горловиной.
За мышонком сеялись маленькие какашки.
И Адель хохотала. Вполне невинно.
Так им и надо. Безумный старик и мужчина
Наняли мерзкую деревенскую бабку.
Чтоб их подопечная «не чудила».
Бабку с бульдожьим лицом и хваткой.
Адель соскочила на пол легко, как птичка.
Распугала мышей и влезла в шлёпки.
– Чёртов Илайя. Факинг бич. То!
Ходил по дому кошачьей походкой.
Тихо, как каждый ночной хищник.
Тихо и, кажется, невесомо.
Адель скорчила ему в спину личико,
Скользя за дверь. Задвигая засовы.
И стоя так. Ветер треплет гриву
Белокурых волос. В одной рубахе.
Она улыбалась ему счастливой.
Вверх средний палец:
– Иди ты на хер!
На окнах решетки чугун чернёный.
– А ключик вот он! Ну, что, отнимешь?
Илайя смотрел на неё из дома
И кивал ей, и тыкал куда-то за спину!
Адель обернулась. Почти у бёдер,
Сверкающих нежной тугой белизной,
Стоял, склонив голову, пёс. Породы
«Почти медведь! – Поиграй со мной!»
– Ах! Вот как?! Илайя?! Решил, что струшу?!
Адель усмехнулась.
– Ну… Что просили.
Припала к земле. И, прижав уши,
Тихонько рыкнула. «Аше, псина».
Пёс сдал назад. Потянул носом.
Застыл на миг. И упал навзничь.
– Да! Да! Вот так вот. Играючи просто.
Она же демон из древних капищ.
Она же ужас на крыльях ночи.
Она же монстр, а не игрушка.
А впрочем… Что ещё там, «а впрочем?»
Ах, да! Потрепать его, пса, за ушком.
Упала решётка с тяжёлым стоном.
Стекло разлетелось на сотни мелких.
Адель словно смыло с газона штормом,
ПриподнялО и подбросило кверху.
И снова заперта в четырёх стенах.
И снова старое кресло-качалка.
– А, чёртов Илайя. Ублюдок хренов.
Опять победил. Ненадолго. Но жалко…
* * *
Первое время Илайя ходил весь искусанный,
Шея его походила
На сине-красный флаг Лихтенштейна…
Зато на завтрак Адель предпочитала мюсли
И «Юбилейное» с молоком печенье…
Илайя терпел. Но как-то прикрыл ей и нос, и рот.
Плотно так прикрыл, чтоб слегка она задохнулась.
Адель подралась с ним и заключила: «Урод!»
Но к попыткам сожрать его не вернулась…
* * *
– Я предлагаю тебе стать больше,
Чем просто мелкая кровососка!
Святой Колумб!
И святые мощи!
– А я не согласна!
Вот несостыковка!
К тому же, ты позабыл, что так вот.
Ну тем, что ты предложением кличешь, -
Скорее ставят других перед фактом!
Мол или так,
Или станешь дичью!
Какой вы мне выбор предоставляли?
Какую дали альтернативу?
Илайя чувствовал себя старым…
А злая Адель была очень красивой!
Глаза как у лани.
Фигурка.
Ножки.
Копна волос закрывала спину.
Косая челка.
Повадка кошки.
Она металась. Словами била:
– Скажи мне, милый, вот в чем различие
Между наемным, простым убийцей
И теми хищниками, что рыщут –
Жуткими, страшными Кровопийцами?!
Ах, ты не знаешь? Так вот, И-лай-я…
/Она растягивала его имя/
– Я расскажу тебе, раз не знаешь.
Я объясню тебе, сукин сын, бля!
Что каждый зверь свою любит жертву.
И, загоняя, трепещет страстью.
Что её запах опасен. Терпкий.
Что нет на свете её прекрасней.
Её желанней.
Её дороже.
Что нету крови на свете слаще.
Что хищник чувствует её кожей.
Что она сделает и что скажет!
И умирает она любимой.
До сумасшествия ему нужной!
Что это делает его сильным,
И это голову ему кружит!
Илайя вздрогнул.
Адель кричала.
Срываясь голосом.
На пределе.
И вдруг заплакала в одеяло.
Как плачет раненый зверь Смертельно.
И тихо-тихо вздохнула тяжко:
– А ты обрекаешь меня в убийцы.
В холодную, жуткую жизнь бродяжки.
Без чувств, без имени!
Может выйдешь?!
И дашь спокойно мне отдышаться?!
И может даже переодеться?!
Илайя встал и сказал:
– Твой шанс был.
И ты подумай об этом, детка.
Твой шанс прозреть, может измениться.
Когда в канаве ты подыхала.
Я думал, спас тебя ради жизни,
Я думал, дал тебе… Все сначала!
И выбор есть:
Ведь ты можешь сдохнуть!
А можешь… Дальше продолжить лаять!
Илайя вышел и дверью хлопнул:
– А хищник мёртв в тебе. Дорогая.
* * *
Дед жрал грибы. Он трескал мухоморы!
Пил с ними чай. И злую самогонку.
Потом орал, что, мол, он клал с прибором
На местной авторов газетёнки!
Что всех вампиров держал за яйца,
Что всех вождей он вертел на хрене,
Что это даже не обсуждается,
Что был вампиром проклятым Ленин!
Курил траву. Самосад гремучий.
Плевал на плазму. Стучал ногами.
И клял правительство злоебучее,
В котором демоны заседают.
Срывал с крюка на стене берданку
И заряжал серебро и порох.
Ел мухоморы. Не валерьянку.
И обнаруживал жуткий норов.
Так было каждое полнолуние.
Он возвращался всегда с рассветом.
Дед был не более нас безумен.
Он в прошлом был неплохим поэтом.
* * *
Слушай, девочка.
Говорят, что зло рядится под добро.
Я бы не сказал, девочка, не сказал.
Зло окутывается в тусклое. Всё равно.
Это да. Девочка. Это да.
