В нескольких часах езды на машине находились дикие, мрачно-прекрасные, пугающие масштабом Скалистые горы. Здесь же даже отголоска гор не ощущалось. На длинный уикенд муж сажал меня в наш огромный винтажный «бьюик», и мы ехали в горы, к ледникам, гейзерам, медведям и лосям, выходившим прямо на хайвей в надежде на подачку. Иногда я была склонна считать, что эта страна с непроходимыми лесами, холодными водами озер предназначена не для человека, а для бобров, хищников и болотных птиц. Мы ехали и пели песню каторжан, которую впервые услышали в СССР в фильме «Прошу слова»:

Однажды скучный горизонт в окне несказанно удивил меня, устроив один из самых незабываемых перформансов. На пустом столе равнины возник торнадо, оповестивший о своем приближении грохотом наезжающего поезда. Прямо перед моими окнами развевался на ветру хобот размером с шестиэтажный дом. Клочья туч сталкивались и боролись внутри него, отчего возникали огни и молнии. Бежать было некуда. Все эти словно нанесенные ветром новостройки не выдержали бы такого столкновения. Я была настолько загипнотизирована зрелищем, что не успела по-настоящему испугаться. К счастью, вихрь изменил направление и, зло воя, помчался назад по степи. У меня отошли воды, а на следующий день родился сынок.

А в какой-то момент напротив нашего дома построили католическую школу, которая сыграла важную роль в моей художественной карьере. Однажды, когда сын крепко заснул после дневного кормления, я выскочила из дома, повторяя про себя: «…Мне к людям хочется, в толпу…», перебежала на другую сторону и вбежала в школу. Был какой-то католический праздник, и кроме приветливой секретарши в школе, казалось, никого не было. На пока еще британском английском, используя все полагающиеся времена глаголов, я сказала:

– Я живу напротив. Я никого не знаю, но очень хочу работать в вашей школе… Кем угодно, – добавила я.

– А что вы умеете делать?

Я растерялась. В своей постродовой депрессии я об этом даже не подумала.

– Я, я могу… убирать.

– Но у вас же, наверное, есть профессия?

– Я художник, но пусть это вас не смущает, – извинилась я за никчемность, как мне казалось, этой профессии посреди степи без осени и весны.

– Почему же, – сказала женщина, – католическая община как раз объявляет конкурс на монументальную живопись для школ. Пойдемте, я вас представлю директору.

Добрая женщина сама не понимала, что в этой северной пустыне напоила жаждущего и умирающего, и дело это, по разумению моему, заслуживало всякого небесного поощрения. Выиграв конкурс, я несколько лет лихо расписывала стены католических школ фауной и флорой, детьми и святыми, давая им имена всех, по кому скучала, тайно вписывая их в складки одежды, в лепестки цветов, в крылья ангелов и птиц. Так я впервые ввела текст в свою живопись.

Сын подрастал, и нас начинало беспокоить его затянувшееся молчание. Ему вот-вот должно было исполниться три года, а все, что мы от него слышали, было «хай» и «бай». Это не мешало ему общаться с соседскими детьми – китайскими с одной стороны, польскими с другой, и смотреть по ТВ передачи на английском и французском. На ночь я пела ему русские колыбельные песни. Настоящих я не знала, не помнила, но «Хазбулат удалой» и «Коля, Коля, Николай, сиди дома не гуляй» делали свое дело, и сынок засыпал довольный. В конце концов, я записалась сразу к трем врачам: логопеду, педиатру и психиатру.

Накануне визита к логопеду случилось несколько событий. Всю ночь шел снег и ветер кидал в окна ледяную крупу. Утром мы увидели в окно черно-белую композицию – друг малыша школьный дворник черный Сэм, уворачиваясь от ветра, чистил дорожку среди сугробов.

Когда я обернулась, то увидела, что Малыш уже напялил шапку и один сапог и тянется за курткой.

– Эй, куда это ты собрался? Вот позавтракаем, позвоним папе, а к тому времени, может, погода наладится, и мы пойдем гулять, – размышляла я вслух.

И вдруг сынок, обращаясь ко мне, внятно произнес слова из моей самодельной колыбельной:

– Сиди дома – нет гуляй!!!

Я чуть в обморок не упала от радости и побежала к телефону отменять врачей. Как по тому анекдоту, когда все считали мальчика немым, пока он не открыл рот и не сообщил, что антрекот пересолен. А молчал, потому что до этого все было хорошо.

Это был последний год в доме, где родился сын, где он заговорил и где я научилась расписывать стены, осуществив свое предназначение как художника, потому что большой масштаб соотносится со мной точнее мелких текстильных композиций.

Получив в Москве диплом художника по тканям, я довольно ловко управлялась с мелюзгой – так я называла небольшие повторяющиеся изображения текстильных элементов. Единственный раз я даже испытала гордость, когда за шелк, разработанный мной на фабрике «Красная Роза», получила медаль ВДНХ, после чего несколько лет кряду встречала по всему городу нарядных москвичек в летних струящихся платьях из моего крепдешина.

Ну а теперь пора было уезжать из западной Канады, где после зимы наступает лето, а после лета опять зима. Мы переезжали на восток в Монреаль поближе к Нью-Йорку, поближе к Европе – туда, где четыре времени года сменяли друг друга.

В Западной провинции Альберта большинство национальных общин жили дружно. Они и их предки, прибыв на эту суровую землю с большим количеством нефти, осели здесь и на равных сосуществуют друг с другом. В провинции Квебек несколько иная ситуация, а в Монреале, где мы обосновались, городе амбивалентном, две имперские нации – французы и англичане – противостоят друг другу, даже ландшафт города разделен Королевской горой (Mont Royal) на два основных района – англофоны на западе и франкофоны на востоке, с вкраплениями всех остальных общин. На одной из вершин этой горы водружен огромный крест, который мирно светит всем.

Удивительно, но мне, ни в чем пока не разобравшейся, неожиданно удалось сыграть роль, примиряющую всех со всеми. Еще не распаковав чемоданы, я узнала, что попала в шорт-лист художников для создания монументального холста на тему Монреаля для конференц-зала в отеле Королевы Елизаветы. Отель, известный, в частности, тем, что в его апартаментах на десятом этаже в 1969 году Джон Леннон и Йокo Оно давали свое bed-in интервью: «За мир – против войны». Тогда же они записали вместе со всеми присутствующими новую песню Леннона «Give Peace a Chance», в которой Джон настоятельно советовал не воевать, а вместо этого make-love и отращивать волосы! Кровать по такому случаю перетащили из спальни в гостиную, где смогли разместиться репортеры и телевидение.

Мои вполне реалистические эскизы на тему Монреаля какое-то время не принимались, пока я не плюнула и не предложила другую трактовку – полуабстрактную, философскую, с метафизическими элементами, свойственную моему стилю. Ни при каких обстоятельствах во времена соцреализма такая вещь не получила бы одобрения Союза художников. Каково же было мое удивление, когда на очередном совете этот эскиз сорвал аплодисменты. Впоследствии, на горизонтальном шестиметровом холсте, в очень условной манере, в мареве почти акварельных, полупрозрачных слоев я изобразила город-остров, окруженный водой, с намеком на гору и крест – мегаполис, где всякое происходит и в небе, и на воде…

Автор в мастерской у своей картины «Монреаль – островной город», Канада

«Такая трактовка устроит всех! – решил совет. – Монреаль – многонациональное сообщество с различными традициями и вероисповеданиями, и такая интерпретация никого не обидит. Это прекрасное решение – и художественное, и политическое».