Не доверяя своему языку, ставшему будто слишком большим и липким для его рта, Мишаня просто вскакивает с тахты и несется в сени, снова спотыкаясь о перевернутый стул.

– Блин!

– Ты живой там? Приспичило, что ли?

– Живой!

Мишаня показывается на пороге комнаты, триумфально потрясая трехлитровой банкой.

– Это че?

– Морошка!

– Где нашел?

– Да вон, в сенях.

Саня недоверчиво сдвигает брови. Но не успевает он высказать свое недовольство, как Васька уже вскрывает банку перочинным ножичком.

– Пахнет – зашибок. Как у бабушки моей! А стаканчики есть?

Мишаня снова исчезает в темном дверном проеме, слышится звон стекла, и он показывается с тремя пыльными фужерами.

– Вы с башкой, что ль, не дружите тут трогать все, это ж дом покойника! – цедит сквозь зубы Саня.

– А тут все теперь – дома покойников, Сань, сам посуди, – пожимает плечами Васька, протирая рукавом пыль с фужера. – Мертвая деревня. Мертвый завод. Петька вон…

Закатив глаза, Саня принимает фужер из его рук.

Мишаня как‐то постеснялся им сказать, что никогда до этого не тусовался вот так, по взрослому. Он и сладкую эту фигню из банок раньше ни разу не пробовал, не говоря уже о других вещах. Ощущение от всего выпитого такое странное, неуютное, будто ему в голову кто‐то влез и мысли читает. Но он продолжает все равно, тем более с морошкой это даже вкусно, убеждает себя он. Петька точно бы не отказался – поэтому как сказать «нет», когда два его лучших друга предлагают и предлагают снова? Он должен держаться с ними наравне, чтобы не прослыть каким‐то мелким слабаком, он и так облажался уже перед ними достаточно.

Наконец Васька отрубается на тахте, а Санек отправляется спать в «жигули». Поеживаясь от холода, Мишаня устраивается клубком в ногах у Васьки и закрывает глаза. Но сон не идет. Вместо него идут какие-то картинки, цветные пятна, треугольники с кругами, они переливаются одно в другое, как в калейдоскопе. Если смотреть на них очень внимательно, Мишане начинает казаться, что голова его поднимается над кроватью, и его мотает, кружит из стороны в сторону. Он едва успевает выскочить на крыльцо, когда у него изо рта начинает литься жгучая кислая жижа. Его сгибает пополам, он присаживается на ступеньку крыльца и просовывает голову между коленок. Мишане кажется, что он сейчас умрет – так болят при каждом спазме у него глаза, как будто сейчас взорвутся прямо вовнутрь черепа. Его выворачивает, пока желудок не опустеет, а потом рвет еще немного чем-то горьким, как будто нечеловеческим, потому что разве в теле человека может быть такая мерзость? Он зажимает голову руками, пытаясь остановить ее, чтоб она перестала вращаться, как в центрифуге. И тут он слышит вой. Протяжный, тоскливый, где-то близко, но в то же время как будто из-под земли. Он хочет было вскочить, побежать на звук, но тот сразу затихает, и, сколько Мишаня ни прислушивается, больше он ничего не слышит. Он так и засыпает с головой между коленями, а просыпается от холода, когда небо над торчащей вверх дырявой заводской трубой становится бледно-серым. Изо рта валит пар, высохшая трава искрится инеем в мутных солнечных проблесках.

На ватных ногах он встает, ищет что-то, сам не знает что, находит на заднем конце двора заросший травой колодец. Тонкая корочка льда с хрустом трескается под весом ржавого ведра. Мишаня тянет его со дна и пьет, пьет, никак не может напиться. Эта вода – самое вкусное, что он когда-либо пил в своей жизни, хоть она и настолько ледяная, что от нее небо немеет.

Напившись, Мишаня идет к избе, но поворачивает назад, зачерпывает еще ведро и снова пьет. Потом проверяет в машине спящего за запотевшими стеклами Саню. Рот у того открыт, и наружу свисает нитка слюны, как у дурака. Мишаня смеется, тихонько, в кулак, и идет в дом.

Тело у него болит, но спать совсем не хочется. А будить пацанов он не может, как-то это не по-товарищески. А они ведь теперь товарищи. Наверное. От скуки Мишаня начинает копаться в шкафах в сенях, перекладывает с места на место какие-то книжки, тетради. Все кажется не таким уж ветхим. У него такой же учебник по истории сейчас, в девятом классе, как этот, который он находит среди хлама. Под ним еще одна книга – страницы желтые, порванные по краям. Она по-настоящему старая, в ней буквы даже другие, каких нет уже. Он смотрит на обложку: облезшая позолота, под ней выбитые в картоне буквы «Из мрака». Он открывает ее наугад и натыкается на фото. Оно не старое, но даты нет. На снимке группа людей. Он присматривается поближе и узнает Петьку, дурацкую его крашеную челку, какую он носил еще в школе, классе в восьмом. Рядом с ним девчонка с черными волосами и еще два парня. Они сидят сверху на камне, том самом, где Петька умер.

– Мародерствуем? – раздается за его спиной.

Мишаня машинально сует снимок в карман.

– Н-нет. Просто…

– Да ладно, нормально все. Я тоже думал о том, чтобы тут осмотреться, наверняка у деда порнуха была, – произносит Васька, лениво позевывая. – С советских времен небось еще, самодельная.

Мишаня смеется, фальшиво и хрипло. Горло у него дерет.

– Поехали по домам, что ли? Мать твоя, конечно, вздует тебя, но что делать.

– Да она на работу ушла.

– Это в субботу-то?

– Она каждый день.

Васька невесело ухмыляется, и они идут к машине.

Хотя Мишаня почти наверняка знает, что матери дома нет, он отпирает дверь в квартиру с осторожностью взломщика, поддев ее изо всех сил плечом так, чтоб не скрипнула, когда ключ проворачивается в замке. Времени девять утра. Есть надежда, что дед еще спит.

Но дед не спит.

– Миша! – кричит он, приоткрывая костылем дверь. – Явился… – Дальше следует отборная брань.

Ну хоть матери нет, вздыхает про себя Мишаня и крадется по коридору.

– Ты оглох?

Дед с силой бьет костылем в дверь, так что она распахивается, обличая застывшего, как олень в свете фар, посреди коридора Мишаню. Сам дед валится с кровати и заходится кашлем напополам с матом.

Мишаня тут же, не дав двери закрыться, заныривает в комнату к деду. Обычно ему невыносим запах перегара, но сегодня – он понимает – от него и самого, видать, разит, поэтому амбре не кажется таким уж тяжелым.

Он поднимает неловко дергающееся костлявое тело деда обратно в месиво разметанных простыней и накрывает его шипящий рот маской, тянущейся от притаившегося за тюлем кислородного баллона на длинной мутно-желтой трубке. Дед сопит, потом его глаза проясняются, и он долго смотрит на Мишаню, прежде чем оторвать от лица намордник и заговорить.

– Ты бы мать пожалел.

– Да я ж ей эсэмэску написал.

– Эсэмэску он написал. Да ей твоя эсэмэска… ей сын нужен. Рядом. Живой.

Мишаня только пожимает плечами, неловко притулившись на краешке кровати. Про себя он думает: никто ей не нужен, ну, может, кроме того белобрысого.

– …Мужиком был бы – помог бы немного, вместо того чтобы валандаться невесть где. Один уже доваландался вон, – тем временем не унимается дед. – Ты сапоги мои вернул, кстати говоря?

Мишаня смотрит на него, часто моргая. Он с ума сошел или шутит? Но как спросить-то? Что ли, так и сказать: дед, зачем тебе сапоги, ты ж хромой?

– На антресолях, – говорит Мишаня вслух.

– А ружье?

– Это я не знаю, у Петьки было оно.

– Хоть сапоги целы, и на том спасибо, – кряхтит дед. – Папиросы передай мне.

Мишаня послушно протягивает пачку.

– Сам-то хочешь? – Дед кивает на папиросу в своей руке.

Мишаня качает головой.

– И в кого ты такой правильный уродился? Вся стать в отца своего блаженного. Куда ходили-то хоть вчера?

– Туда, к заводу, в старый дом один.

– И на кой черт?

– Ребята хотели Петьку помянуть.

– А здесь не поминалось?

Мишаня жмется, дед как будто читает его мысли.

– Да знаю я, там у всех были счастливые времена. Здесь нечего вспоминать, да он здесь и не жил почти. Как от армии бегать начал, его тут и видно-то не было.