Пушистик

– Зримые, – Пытливый смотрел, как пушистик сгибает ножку, чтобы вцепиться в прутья, – развиваются медленно. И это, наверное, к лучшему, что незримые их не едят. Иначе давно бы сожрали. До того, как у зримых будет потомство. Когда размышляю об этом, начинаю верить в Обиженного.

– То верю, то не верю, – Мутный взял склизняка, точнее, его кусочек, и просунул в решётку. Пушистик к нему присосался, – я вот всегда в него верил. Смотри, у нас будто два равных мира, и все существа повторяют друг друга, – он стал загибать свои пальцы, – твердотелки и насекомые, шести- и четырехлапые, тянучки и злаки, деревья зримые и деревья незримые – хвойные, листопадные.

– Огнетелки и рыбы, – продолжил Пытливый.

– Древоходец и человек.

– Ну это ты натянул, – искатель развёл свои руки.

– Помнишь, я говорил, что потерял память. Так вот, когда я очнулся, рядом был древоходец, и он уходил. От меня. Как будто вот был со мной рядом, исцелил, и ушёл.

– Не спорю, древоходцы создания умные. Но где ты видел гээда, который строит дома? Или ездит в карете? Торгует на рынке? "Горячий хлеб, прохладительные напитки! Подходим, покупаем, улыбаемся!"

Пытливый изображал торговца, и так это здорово у него получалось, что Мутный начал подыгрывать. Пушистик насторожился и замер. Лапка, которую он оторвал от решётки, так и повисла в воздухе.

– Ты прав, – сказал наконец искатель, – мира два. И, если верить в историю, Обиженный создавал два раза.

– Терпеливый так и сказал, – согласился Мутный, – что брал он из разных наборов. Лепил, собирал, но из разных.

– Осталось узнать, кто их даёт, эти наборы. Ладно, – Пытливый смотрел на пушистика, – здесь есть над чем думать. Наборы разные, это правда, я всё это видел, когда изучал образцы. Собирают одно и то же. Только вот схема слегка отличается. Тот же скелет, сосуды, панцирь у твердотелок и насекомых. Будто купил разные кубики, но строишь похожие домики.

– На междуреченском рынке? – Мутный слегка улыбнулся.

– На междуре… Да, ты не дашь мне покоя, – заметил искатель, – я знаю, не дашь. Зачем я тебе признавался?

– Не дуйся, как шая. Помнишь, там, в Длинолесье, ты говорил, что раскроешь секрет шестилапов. Их самый главный секрет.

– То, как они появляются, – продолжил Пытливый.

– Есть что-то новое?

– К сожалению, нет. Так, мысли, – парень пожал плечами, – известного мало. Потомство шестилапов заползает в кармашки, на теле родителей, и сидит, пока не появятся лапки. Но что происходит до этого, откуда выходит потомство…

– Может, родильный канал, который затягивается?

– Возможно. Это самый популярный ответ. Даже, пожалуй, единственный. Ведь не из попы же они вылезают, – Пытливый задумался, – если поймать беременного шестилапа, допустим носатика, и вскрыть. Но как узнать, что она беременна? И потом, сейчас же не вскроешь, только начало ночи, а разродятся в конце. Пока, насколько я знаю, беременных шестилапов не видели. Стриклов, разбойничков – да. Тех же гээдов и струек. А шестилапов – нет.

– Гильдия потрошителей. Действие два, – Мутный принюхался, – чем это, кстати, воняет? – он показал на ошмётки, лежащие на подносе, – может, вынесем это?

– Ты прав, – искатель принёс мешок, сгреб в тот мешок ошмётки и завязал.

– За дверь? – спросил он у Мутного.

– Да, – ответил приятель, и резко провёл рукой, показав, что компромиссов не будет.

Искатель вздохнул и вынес ошмётки на улицу.

– Ну что, – спросил он приятеля, вытирая руки о полотенце, – начнём?

Это были способные ученики.

Первая закрывала глаза и слушала, как они говорят. И наслаждалась. У неё, всю жизнь прожившей на Посту, речь, конечно, отличалась от более "правильного" междуреченского говора. Так вот, синекрылые, как она назвала своих новых знакомых, говорили так, словно с Поста никуда не уезжали. Закрывая глаза, она представляла, что находится дома.

Конечно, грамматические конструкции давались с трудом, но это не важно, главное – пусть повторяют, скоро научатся.

И они понимали. Память, помноженная на слух, помноженный на прекрасный голосовой аппарат – произведение этих множителей давало великолепные результаты.

Между собой синекрылые тоже общались. Она это знала. Хотя и не слышала. Многие зримые души общаются. Может, посылают друг другу сигналы, не обязательно голосом. Может, делают это тихо, и только люди с прекрасным слухом, вроде её разбойника, могут услышать.

ЕЁ разбойника…

Первая вспомнила Бесполезного, и мысли вернулись домой. Девушку беспокоило, что родители даже не знают, жива ли она. Что она не отправила весточку. А отправил её Долговязый, и написал…

Проводница вздохнула.

Но потом смотрела на синекрылых. И ей хотелось остаться. Чуток. Ненадолго. Разбойник её подождёт, родители встретят, обнимут, а гильдия, если узнает, что же случилось, конечно, простит.

"Удивительные создания" – она лежала, опёршись о локти, и наблюдала, как, сев в полукруг, синекрылые ловили каждое слово, каждое движение, каждый взгляд.

"Не синекрылые, – поняла девушка, когда на занятиях стали появляться другие – с крыльями фиолетовых, красных, зеленых оттенков, – пестрокрылые – пожалуй, так будет правильнее".

После занятий она беседовала, чаще с Луы, и узнавала много чего интересного.

Каждый пестрокрылый жил в собственном жилище, один или с верным другом – саммакой. Пестрокрылые очень любили саммак, и те отвечали взаимностью. Эти домашние саммаки несколько отличались от диких, особенно от вислоухих саммак Длиннолесья. Они были меньше, чуть грациознее, мало зевали, но смотрели в глаза хозяевам так, что те ни в чём не могли отказать. "Как плащеносцы, – подумала Первая, – или кошки, когда им чего-нибудь надо".

Саммака

Саммака к ней ластился, показывал брюшко, но только ты умилялась и хотела его приласкать, убегал и возвращался в конце их беседы.

– У Вас прекрасные питомцы, – похвалила девушка, – может, люди тоже когда-нибудь приручат саммак.

Луы помедлил, стараясь обдумать сказанное, но после кивнул, как она и учила.

Первая встала и подошла к стене.

– Прекрасный камень, – сказала она, проводя рукой по поверхности – красивый, светится, да ещё и тёплый.

– Это камень с гор, – ответил Луы, – он поглощает огонь небес, а потом отдает его нам.

– Мы, люди, строим в основном из дерева.

Луы, казалось, не понял сказанного. Или был удивлен.

А может, разочарован.

– Дерево… Лес…

Пестрокрылый склонил голову набок.

– Те деревья, что растут в Лесу с большой буквы, который мы называем Лесом зримых душ, – попыталась помочь ему Первая, – из них мы и строим. У вас же есть деревья, свои́?

"Ну как же, – подумала девушка, – есть же саммачки, есть плащеноски, шептуньи – значит, есть пестрокрылки. Ведь пестрокрылые шестилапы".

– Мы, Лес – одно, – ответил Луы наконец, – Лес – часть Народа Холмов. Наши сёстры и матери. То, что вы назвали "деревья". Они живут в Лесу. Мы живем рядом. Мы – братья, они – сёстры.

Первая пыталась понять.

Её поразила мысль, даже скорее не мысль, озарение. Настолько элегантное, и в то же время такое громоздкое, что с трудом помещалось в сознании. "Неужели…" – подумала девушка.

– Погоди, погоди…

Она поняла, что же такого странного было в этом народе. Первая привыкла, что у других зримых душ, тем более шестилапов, выявить отличие между мужскими и женскими особями невозможно, если оно даже и есть. Кто-то ей говорил, что его и нет, этого отличия, что выносить потомство может любой, а самки, самцы – это всё про незримых. Прирученные людьми шестилапы не размножались, поэтому и смысл в этих поисках отпадал.