Литмир - Электронная Библиотека

Ирина Лапшина

Радость моя

Радость моя

Галку за глаза Верстой называли. Роста она была «окаянного», как говорила тётка Соня, соседка, сама весьма выдающаяся в размерах, но Галька её явно превосходила. Сухопарая, жилистая, с длинными ногами, колесоватыми, как у кавалериста, носила она всегда чёрные учительские юбки, невесть откуда взятые, со старыми тельняшками. Про тельняшки народ говорил, будто ещё от мужа-моряка достались, но был ли когда у Гальки муж и как у них жизнь сложилась, никто достоверно не знал. Факт, что мужик некогда имелся. Об этом свидетельствовал сын Вовка семи лет, но фамилию он носил матери.

В жизнь свою Верста никого не пускала, только по рабочей надобности, а трудилась она швеёй на дому. Люди к ней приходили с неказистыми заказами: чаще всего портнихи-товарки, которые оставляли себе работу покрупнее, а ей скидывали дешевые, бросовые заказы вроде постельного белья или подбоя на юбку. За серьёзные вещи Галька не бралась, да ей их никто и не давал по той причине, что периодически, раз в месяц, а то и чаще, Галька уходила в густые многодневные запои.

Если дверь в их с Вовкой квартиру оставалась приоткрытой, значило это только одно: Верста пьёт – спасай ребёнка. Пока Вовка был совсем малым и несмышлёным, его забирали к себе сердобольные соседи и перекрывали Гальке газ от греха подальше. Но как только пацан дорос до разумности, а дорос он в таких условиях весьма скоро, народ перестал таскать его по квартирам – мальчуган уже мог и о себе позаботился, и мать понянчить.

Раз тётка Соня заглянула к ним по обыкновению в открытую дверь. На плите на кухне кипела кастрюлька с нехитрым варевом, а в комнате на вытоптанном, давно неметёном паласе лежала спящая Галька, заботливо укрытая старым покрывалом с оленями. Рядом с ней бездомным щенком ютился Вовка и обнимал себя материнской бесчувственной рукой. Увидев Соньку, тот вскочил и затоптался на месте, скороговористо прося тётку никому не рассказывать. Так-то она хорошая, мать его, просто устала и «жисть паскудная» – оправдывал Вовка родительницу её же словами. Тётка Соня качала головой, махала рукой, мол, нечего с вас взять, и шла восвояси.

По первости на Гальку участкового вызывали. Тот приходил, проводил разъяснительные беседы и грозился забрать сына. Та утихала на срок чуть дольше обычного, но вскорости снова запивала на неделю. Хозяйство брал на себя Вовка, не забывая отключить газ перед выходом из дома.

– И как ты меня накажешь? – говорила пьяная Верста в очередной раз участковому, когда тот вновь заставал её в летучем настроении. – Ты думаешь, я тебя боюсь? Наказания от тебя боюсь? Не-а… Хуже деда того меня уже никто не накажет. Знаешь, какой он тошный? – Верста стягивала к носу всё лицо в кукожистую гримасу и мотала головой. – Стоит мне только на грудь принять и отдохнуть прилечь, как он тут же появляется. Придёт вот ко мне – горбатый такой, востроглазый, сядет на сундук, – Галька кивала в угол, где у неё стоял бабкин сундук, – и смо-о-отрит на меня, смотрит, прям насквозь прожигает.

Участковый молчал.

– А потом головой так потрясёт, будто сказать хочет, что совсем я пропащая и нечего с меня взять, встанет и, согнувшись, уйдёт сквозь стену!

Галька выпячивала нижнюю губу, впиваясь глазами в лицо участкового.

– Бросай пить, Галина Николавна! И не будет к тебе никто приходить.

– Но это ещё не самое страшное, – продолжала Верста, будто и не слыша замечание участкового. – Самое паскудное, это то, что пока он вот тут сидит и бородой своей косматой трясёт, мне жить хочется и вот это, – Галька щёлкала себя по шее, – бросить хочется. Но как уйдёт, так хоть в петлю лезь, до того тошно становится!

– Бросай пить, Галька! – только и мог повторить участковый.

Та махала на него рукой, но подзавязывала на какое-то время. А после снова срывалась, скатывалась в горячие объятья хмеля, дабы устроить себе свидания с видениями чудными. Вовка ответственно дежурил рядом.

Как-то раз, когда сырая осень замазала вечерней сажей и без того грязные окна Галькиной квартиры, в закрытую дверь постучала тётка Соня.

– Что, малец, мать опять в отключке?

Вовка молчал.

– Жрать есть чё?

Мальчик помотал головой.

– Я тебе тут плову принесла, – сказала соседка и протянула ему миску с рисом. – На, поешь.

– Спасибо, тёть Сонь, – ответил мальчишка, – поставь на кухню, пожалуйста!

На этих словах он стянул с крючка ключи на шнурке и осторожно, даже благоговейно, будто в гайтан с нательным крестом, сунул в него голову.

– Ты куда намылился на ночь глядя? – спросила соседка, только сейчас заметив, что тот одет в куртку и шапку.

– В магазин, тёть Сонь! – Вовка просочился мимо её объёмистой и рослой фигуры, что занимала весь проход и даже заслоняла свет из подъезда. – Яйца кончились, а мамка проснётся – будет сырых просить. Для осадку.

– Так ночь уж на дворе!

– Я успею! – заверил Вовка и застрочил вниз по лестнице. – Дверь захлопни, тёть Сонь! – уже откуда-то издалека крикнул он.

В тот вечер домой он больше не вернулся…

Когда Верста очнулась от пьяного небытия, то не сразу поняла, что сына рядом нет. Послонявшись по квартире в поисках водки и ничего не найдя, она легла на промятый диван и требовательно крикнула в пустоту:

– Вовка! Яиц принеси!

Никто не отозвался.

– Вовка, чёрт ты полосатый! Ну?! Где ты?

В ответ шаркнула входная дверь и половицы в коридоре заскрипели под тяжестью чьих-то грузных, торопливых шагов. То был явно не Вовка. На пороге комнаты возникла заполошенная тётка Соня, непокрытая, в полузастёгнутом пальто. Тяжело дыша, хлестанула Гальку заплаканным взглядом, упёрлась плечом в дверной косяк, ища в нём опоры, и выдавила дрожащим голосом:

– Вставай, мать… Упустила ты своего мальца… Умирает он.

Галька выпрямилась на диване, подтянула к шее сползающий с плеча растянутый ворот тельняшки и обхватила ладонью горло, беспомощно открыла рот, закрыла, снова открыла. Со стороны она напоминала полумёртвого карпа в рыбном отделе, которой ещё как-то силился вытянуть из чуждой ему среды хоть капельку кислорода.

Сонька молчала, но слова её глухим набатом бухали в Галькиной голове, что не вмещала в себя их парализующий смысл.

– Ты о чём? – только и смогла выдавить Верста.

– Пошли, – приказным тоном бросила тётка Соня, – по дороге всё расскажу.

На улице сквозь рваные сизые тучи силился пробиться утренний свет. Галька бежала за соседкой, непослушными пальцами пытаясь застегнуть на ходу пальто. Ветер трепал его за воротник, дёргал за фалды и нагло лез ей под юбку, щупая за голые ноги. Мёрзлый дождь бил пощёчинами.

Сонька свернула за угол дома к пустырю, через который местные срезали путь до остановки. Галя послушно семенила за ней, но метров через сто налетела на резко вставшую посередь дороги тётку Соню. Ахнула. Сбоку от тропинки валялись передавленные яйца. Грязное месиво из мокрой земли и пожухлой осенней травы говорило, что тут кто-то отчаянно защищал свою жизнь. Чуть поодаль от кучки яичной скорлупы, разлетевшейся испуганной стайкой в разные стороны, валялась Вовкина куртка: разодранная и окровавленная. Замерзающая осенняя слякоть рябила следами собачьих лап; в некоторых местах следы утопали в грязно-бордовых всполохах студенистой жижи. Было тихо.

– За яйцами тебе пошёл, а его бродячие собаки подрали, – сказала Сонька, закрывая ладонью рот, чтобы не раскричаться. – Стаей напали, живого места не оставили. Пока его хватались, пока «скорая» приехала, он только глазами шевелил.

Галька осела. Голыми ногами прямо в грязь.

– Встань! – дёрнула её за ворот пальто тётка Соня.

От этого Галя ещё больше обмякла, отяжелела и безвольным кулём завалилась на бок, схватилась за голову и выпустила долгий, утробный вопль. Прокричавшись, так и не поднимаясь с земли, стала драть свои всклокоченные, давно немытые волосы. Потом вскочила на четвереньки и, разгребая перед собой холодную, мёрзлую грязь, поползла к курточке, схватила, прижала её – вымазанную и стылую – к лицу и запричитала:

1
{"b":"889830","o":1}