Бузили всю ночь до рассвета, пока трижды не пробило деревянное било, открылся центральный вход ямэня, и во внутреннем дворе появился сам министр Ху. Как сказано поэтом, нашим современником, на рассвете вошел в золотые врата, прислуживал на пиру в императорском дворце. Услыхав шум и гвалт, он тут же приказал привести к нему крикунов – оказалось, это вся смена ночных стражей. Министр зело осерчал от подобных бесчинств перед воротами государственного ведомства. Охранники принялись было оправдываться – это-де даос, напился и дрыхнет тут, но сановник отрезал:
– Гоните взашей бродягу пьянчугу, и все дела.
Охранники признались, что заваруха поднялась из-за того, что они не в силах сдвинуть спящего с места:
– Простите за беспокойство, господин!
Министр понял, что требуется подмога. Подозвали человек семь-восемь носильщиков паланкина. Взялись все вместе, но так и не смогли поднять монаха. Тогда министр распорядился:
– Пусть охранники за ним присмотрят, а я вернусь с утренней аудиенции у императора, тогда и порасспрошу его.
И вельможа собрался выйти за ворота. Тут Чжан Саньфэн встрепенулся: «Упущу господина – не попаду к императору». Вы только взгляните, как он ловко вскочил, быстренько потер лицо, несколько раз встряхнулся всем телом! Охранники изумились: «Гляди-ка – да это вполне симпатичный и благовонный монах, ну и чудеса!» А дело в том, что Чжан Саньфэн снова принял облик святого. Что сие значит? А вот что: святые спят согнувшись, как лук, зато стоят прямо, как сосна, движутся стремительно, как ветер, голос их гудит, словно колокол. Даос в несколько шагов догнал вельможу и обратился к нему:
– Уважаемый Ху, я, Чжан Преемник великих, бью пред вами челом.
Сановник явно не вспомнил его, и даосу пришлось подсказать, что он тот самый монах Чжан Саньфэн, что когда-то приносил ему чудодейственное лекарство. Господин Ху свел воедино всё сказанное монахом и его осенило:
– Так вы и есть высокочтимый Чжан Саньфэн!
Почему он так уважительно назвал монаха? Когда-то в давние времена, еще до того, как господин Ху поступил в учение, у него парализовало половину тела: никакие лекарства не помогали, он был в отчаянии. Ему посчастливилось встретить Чжан Саньфэна, кой тотчас прознал его звезду, а посему преподнес зернышко снадобья бессмертия, и немощный сразу излечился. Тогда юноша воскликнул: «Я ничем не могу отблагодарить тебя за твое удивительное лекарство!» Монах откликнулся: «Нынче мне не нужно вознаграждения. Одначе в будущем, когда вы станете первым вельможей при дворе, призовите меня, и вы сможете сполна удостоить меня вашими милостями». Министр был человеком высоконравным и всю жизнь помнил обещанное.
А Саньфэн меж тем продолжал:
– С тех пор как господин получил высокую должность, прошло много времени, но я никогда не осмелился вас беспокоить. Нынче же специально прибыл в Пекин нижайше молить господина об услуге.
Господин Хэ извинился, сказав, что поутру идет на аудиенцию к императору, и предложил досточтимому даосу подождать его во внутреннем флигеле:
– Вернусь, и мы всё спокойно обсудим.
Но Чжан откровенно признался, что цель его приезда – встреча с императором, посему он просит доложить о нем государю.
– Тотчас же сделаю! – выразил готовность вельможа, приказав подвести даосу коня. И вот уже сановник въезжает в дворцовые врата.
На аудиенции министр Ху дождался, пока остальные вельможи завершат свои доклады трону, и обратился к императору:
– Ваше Величество, за вратами ожидает святой из высших небесных сфер, кой считает для себя весьма желательным лично предстать перед Вами. Я, Ваш верноподданный, не осмеливаюсь вмешиваться впредь до особых указаний. Жду высочайшего решения.
Император уважал министра Ху как человека, который не станет зря болтать, а кроме того – предоставлялась редкая возможность лицезреть святого. Государь вельми обрадовался и повелел немедля пригласить даоса в зал.
И вот Чжан Саньфэн, оправив одежду, предстал пред императором. Стоило тому узреть белые волосы и моложавое лицо монаха, весь его величественный, отрешенный от суетного мира облик бессмертного, его степенную походку – он словно горделиво и величественно парил в воздухе, возвысившись над обыденным, – как сердце Высочайшего наполнилось невыразимым счастьем. Чжан Саньфэн отвесил пять земных поклонов с трехкратным битием челом в пол[69] и трижды прокричал здравицу в честь императора.
А тот – золотые уста и яшмовые речи – обратился к нему, назвав «небесным бессмертным», и монах в знак признательности положил земной поклон. Почему? Да потому, что в канонах сказано: «Слова государя – шелковая нить: будучи произнесенными, сплетаются [людьми] в толстый шнур; слова государя – шелковый шнур: будучи произнесенными, превращаются в бурный поток»[70]. Уж коли сам император поименовал даоса «небесным бессмертным», сие означало, что Чжану пожалован сей почетный титул. И всё благодаря мудрости и провидческому дару Государя-Будды. Чжан Саньфэн был безмерно счастлив.
Император почтительно поинтересовался, отчего бессмертный не занят совершенствованием сердечной природы и взращиванием истинного в каком-либо из знаменитых храмов: какое божественное предначертание привело его нынче в дворцовый зал?
– Я, ничтожный, – ответствовал Чжан Саньфэн, – наслышан о том, что в древности всяк государь заботился о народе так, будто тот испытывал страдание, и искал истинный путь так, будто еще не достиг его. Посему и прибыл во дворец поклониться государю.
Услышав, что мудрец приводит изречение, вошедшее и в даосский, и в конфуцианский каноны, император решил: «Сей даос – воистину последователь единства трех религий». Довольный, он смиренно произнес:
– Мы живем в сокрытых от мира покоях, нам не слышны стоны страждущих от голода и холода в деревнях. Боюсь, нельзя сказать, что мы заботимся о страданиях народа.
– Гуманность древних правителей подобна Небу, их добродетель бесконечна. Есть ли в грядущих поколениях те, кто не отдает им должное?! Ежели ныне отец наш чтит их, то в сем и есть залог благополучия страны и народа, – возразил Чжан Саньфэн.
– Жизнь человеческая проходит меж небом и землей – как людям избежать тягот и страданий?
– Страдания, равно как и удовольствия, имеют и причины, и следствия. В человеческой судьбе они неразрывно связаны.
– А что можно сказать о жизни, кою ведете вы, ушедшие от мира монахи?
– Мы, скромные монахи, следуем причинно-следственной связке удовольствия.
– Поведай нам об этом.
– Сердца наши ничем не замутнены, мы не выставляем напоказ свои деяния. Днем довольствуемся чашкой проса и плошкой люцерны. Набросив утепленную накидку, нараспев читаем вслух даосский «Канон Желтого Двора», изучаем древние каллиграфические стили письма. При этом мы безмятежны, и душа преисполнена счастья. Порой сидим в раздумьях о великой гармонии вселенной, постигаем сумрак небытия. А то, случается, гуляем по сплетенью дорог или запутанных троп полевых, бродим в лесу или вдоль берега, странствуем вольно и блаженно. Иногда просто любуемся всем, на чем глаз остановится, а то выражаем свои чувства вслух или записываем пришедшие в голову строки. Обращение к безыскусному миру природы помогает раскрыть собственные глубинные потайные мысли и чувства. А сопутником нам – свежий ветер и светлая луна. Сие ли не есть удовольствие?
– А теперь поведай о страданиях простых людей.
– О земледельцах и шелководах давно написали поэты: «Во второй луне шелк-сырец продать успевай, в пятой луне – недозрелого риса сбудь урожай»[71]. Это ли не горести? И про книжников сказано: «До поздней ночи при свече читают, их на рассвете будят петухи». Они столь усердны, что могут протереть до дыр железную тушечницу, – сие ли не горести? Ремесленники и мастера всех цехов выбиваются из сил, не жалеют времени, пускаются на всякие хитрости, а всё не могут справиться с голодом и холодом. Сие ли не горести? Коробейники бродят по стране, преодолевая реки и горы, спят, что называется, покрыв главу луной и завернувшись в звезды. Сие ли не горькая судьбина? И чиновников поэты не забыли: вскочив поспешно от ударов гонга на рассвете, боятся к государю опоздать, как в школу дети. Сие ли не горечь судьбы? Отец наш, обремененный государственными заботами, поздно ложится, читает важные труды и рано встает. Сие тоже не сладкая доля!
