Луч выхватил из темноты… пустоту.
Я чуть не выронил фонарь из рук, настолько это было неожиданно и, не побоюсь сказать, страшно. В первый миг мне показалось, что передо мной разверзлась гигантская пропасть, на самом краю которой я стою, беспомощный и беззащитный. Но это лишь в первый миг. Фонарь дрогнул в моих руках, и луч света скользнул по закругляющейся стенке.
Тоннель.
Гигантский, метров десяти в диаметре тоннель, уходящий под углом градусов в тридцать куда-то вниз, в темноту.
Когда я немного пришел в себя, я внимательно рассмотрел то, что мог позволить мой, не очень мощный источник света. Да, внушительное сооружение. Бетонные стены с грубой поверхностью. Металлические укрепляющие кольца. И… обычная лесенка, ступенька за ступенькой спускающаяся вниз, туда, где луч моего фонаря оказывался бессильным.
Раздумывал я недолго. Надев штормовку, я смотал и спрятал стропу, а затем, закинув на плечи лямки вещмешка и повесив на грудь фонарь, стал осторожно спускаться вниз.
Ступеньки были широкими и удобными. По ним можно было идти, даже не глядя под ноги, но я не хотел свалиться в какую-нибудь внезапно открывшуюся яму, поэтому спускался неторопливо, придерживая фонарь так, чтобы видеть лестницу впереди. Временами я переводил луч прямо перед собой, но по-прежнему видел лишь свод тоннеля, охваченный металлическими кольцами.
Миновав сотую ступеньку, я начал прикидывать, на сколько метров я спустился, и вышло, что не меньше чем на пятнадцать. На сто тридцатой ступеньке мне показалось, что я вижу край свода тоннеля, а еще через десять ступенек я убедился, что так оно и есть, и впереди открывается зев еще недоступной моему взгляду темноты. На двухсотой ступеньке спуск кончился, и луч моего фонарика нерешительно поднялся от пола.
Я стоял… на станции метро.
Станция «Курчатовская»
Да, я находился на станции метро.
Вы не поймете моего состояния. Вы были готовы к восприятию того, что я вам сейчас сказал, с самого начала моего повествования. Поэтому сейчас вы облегчено говорите про себя: «Ну, наконец-то. Наконец-то он дошел до этого места.» И вам при этом совершенно не доступны мои тогдашние мысли и чувства.
Возможно, я просто не умею рассказывать, эффектно подводя историю к самому главному, если вы ничуть не удивились тому, что я увидел. Если вы сидите сейчас с постными, вежливо-спокойными лицами. Конечно, может быть, вы просто не верите мне, и тогда это другое дело. Но если хоть один из вас не считает мои слова вымыслом, попытайтесь понять мое потрясение — Тайна оказалась совсем не такой, какой я ее представлял!
Скажу честно, я был готов ко всему. Я готов был обнаружить здесь и тайный лабиринт древних эпох, и гигантское бомбоубежище, и мощный ускоритель заряженных частиц, и продовольственные склады, и подземные заводы, и шахты баллистических ракет, и даже, допускаю, мрачные стратегические транспортные артерии… Но обнаружить некий подземный дворец — нет, это было выше моего понимания, это шло вразрез со всеми моими догадками и предположениями!..
Еле передвигая деревянные ноги, я прошел вперед по толстому слою пыли, покрывающему мраморный пол. Мне было нехорошо. Оформление станции являло собой разительный контраст с грубой отделкой тоннеля, по которому я только что спускался. Луч света выхватывал из темноты то тонкие металлические колонны, облицованные рифленой нержавеющей сталью со вставками из малиново-розового родонита, то панно из смальты, украшающее плафоны, встроенные в свод зала, то высокую статую, стоящую в нише противоположного конца станции… Мне совершенно не хватает подходящих слов, чтобы описать это, но — просто представьте какую-нибудь из станций московского метрополитена, и вам все станет ясно.
Разумеется, здесь не было яркости, блеска и чистоты, привычных взгляду пассажира столичного метро. Темноту рассеивал лишь луч моего фонаря, а вокруг, как я уже сказал, все было покрыто слоем пыли. Но слоем ровным, нетронутым, поэтому впечатления грязи или какой бы то ни было неустроенности не было. Станцию словно прикрыли легчайшей газовой накидкой, как бы пытаясь чуть-чуть приглушить ее непереносимое великолепие.
Схожесть с московским метро заключалась, в основном, в уровне эстетического воплощения. В степени архитектурного и художественного совершенства. А отличие… Чисто технически можно назвать два коренных отличия открывшейся мне станции от станций столичного — да и любого другого метрополитена. Во-первых она была почти в два раза короче обычной, метров сорок-пятьдесят, не больше. А во-вторых, она была односторонней — то есть существовал всего один транспортный тоннель, колея которого проходила справа от платформы (по отношению к тоннелю, по которому я спустился). Диаметр тоннеля показался мне значительно большим, чем поперечник обычных, знакомых мне тоннелей метро.
Я прошел по платформе и подошел ближе к отливающей медью трехметровой фигуре в нише напротив. Сомнений нет! Игорь Васильевич Курчатов! Но это был не тот суровый и неприступный Курчатов, возвышающийся ныне на Двадцатой площадке. Здесь он был изображен задорно смеющимся, с чуть задранной вперед знаменитой бородой. В руках он держал модель атома с прикрепленными на проволочных эллипсах шариками электронов. От всей фигуры его веяло таким здоровьем, радостью и оптимизмом, что я невольно улыбнулся, хотя в тот момент мне было совсем не весело.
«Свой долг перед страной советские атомники выполнили!» И. В. Курчатов», — прочитал я на облицованном гранитом постаменте.
И от этих слов, от этого вышедшего из употребления слова «атомник» я неожиданно вздрогнул, по спине моей побежали мурашки, а в горле возник несглатываемый комок. Я словно почувствовал на себе дыхание истории. Я словно вернулся в эпоху всеобщей радости и пламенного энтузиазма, в эпоху, когда мои земляки еще понимали, во имя чего они трудятся и живут, — и гордились этим! — в эпоху вечной молодости и счастливого будущего… На миг мне показалось нереальным, что где-то наверху сейчас проклинают Президента, мечтают получить хоть какие-то деньги, не могут прокормить детей и, самое главное, не видят впереди ничего кроме неотвратимо надвигающейся старости и следующей за ней ее страшной спутницы…
Гигантское мозаичное панно, украшающее противоположную от путей стену станции, надолго приковало мое внимание. Я бы назвал его «Историей атома», а может быть, оно и впрямь так называлось. Там, в окружении катодных ламп, атомных реакторов, синхрофазотронов, вспыхивающих сверхновых, колб, реторт, всевозможных физических уравнений с неизменным «E=MC2» в центре — были изображены Ломоносов и Беккерель, супруги Кюри и Резерфорд, Эйнштейн и Ферми, Курчатов и Ландау (кстати именно благодаря Льву Давидовичу я позже заключил, что станция оформлялась не раньше шестьдесят восьмого года)…
Рассматривая узор на мраморных плитах пола, я не сразу понял, что замысловатая вязь представляет собой ни что иное, как стилизованное изображение атома. Оригинальность этого изображения заключалась в том, что каждый элемент раскинувшейся на полу картины обладал своего рода «самоподобием», и ядерно-планетарная структура повторялась внутри электронов, протонов и нейтронов, а внутри их соответствующих элементов вновь можно было разглядеть центральное ядро и огибающие его орбиты. На мой взгляд это была великолепная иллюстрация мысли о бесконечности уровней материи и их инвариантности по отношению к масштабу. И вообще мне подумалось, что эскиз узора создавал математик.
Свод зала украшали два плафона, чередуясь с тремя гигантскими бронзовыми светильниками. На одном из плафонов я разглядел что-то вроде бороздящего просторы Вселенной космического корабля, а на другом — панораму красивого города с высокими зданиями и прозрачными, повисшими в воздухе летательными аппаратами, — может быть, так автор представлял себе Снежинск будущего…
Да, о воздухе. Воздух был затхл. Не то, чтобы он обладал каким-то запахом или им было тяжело дышать, но ощущение было как в давно не проветриваемой комнате. Может быть, правда, это только казалось при неосознанном сравнении с бодрящей атмосферой большинства метрополитенов страны. Не знаю, во всяком случае, было ясно, что даже если где-то существуют вентиляционные шахты, то вытяжные установки давно не работают. Температура воздуха, по моему впечатлению, не превышала десяти-двенадцати градусов. Было относительно сухо.
