— Чего это ты улыбаешься? — спрашиваю я.

— Я думал вот об этом. — Он протягивает руку и, по-прежнему улыбаясь, хлопает меня по животу, и меня приводит в ужас и одновременно оскорбляет тот факт, что он заметил и указал на самую позорную часть моей фигуры, вместо того чтобы похвалить самые выдающиеся.

Я быстро сажусь.

— И что ты об этом думал? — холодно спрашиваю я.

Его, видимо, нисколько не смущает мой холодный тон, и мне нравится, что он не начал сразу же оправдываться, как я предполагала изначально.

— Просто я думал, как бы мне хотелось сидеть рядом и гладить его где-нибудь подальше отсюда. Думал о том, как чудесно ты смотрелась бы трезвая, подальше от всего этого безобразия, возле камина, и как бы мне хотелось сидеть рядом и гладить твой животик. — И с этими словами он начинает медленно перебирать пальцами по моему животу, который впервые за всю жизнь — это «черт знает что такое» — перестает быть таким громадным, а кажется мне прекрасным и даже эротичным. Я жду извинений со стороны Адама за то, что он так быстро забегает вперед, одновременно думая, не попросить ли его убрать от меня свою чертову руку.

— Эй, постой-ка, — говорю я, резко поднимаясь, потому что вспомнила о том, что он знал, где именно я живу, когда высаживал меня в ту ночь. — Как ты узнал мой адрес?

Он смущенно улыбается.

— О господи. Ты сейчас решишь, что я — настоящий маньяк.

И я вдруг чувствую себя заинтригованной.

— О чем это ты?

— Да, в общем-то, здесь нет ничего такого. Просто через несколько дней после того, как мы с тобой познакомились, мы с Гасом ездили по Западному Голливуду, и он упомянул, что ты живешь поблизости. Я поинтересовался, где именно, и мы проехали мимо твоего дома. Но, клянусь, я не сумасшедший, в детстве мне приходилось с ними сталкиваться.

Я смеюсь.

— У тебя хорошая память, — говорю я.

Он снова улыбается.

— Не во всем. — Он подсовывает себе под голову подушку и ложится, затем берет еще одну подушку и показывает мне, чтобы я устроилась рядом. Я так и делаю. Он с уверенной улыбкой снова протягивает руку к моему животику и начинает медленно его поглаживать.

Такие нереальные вещи происходят со мной безумными пьяными ночами, что зачастую я просыпаюсь наутро, не в состоянии определить, что же было на самом деле, а что мне приснилось. «Наверное, я все-таки сплю», — думаю я, глядя на него с улыбкой, пока он ласкает мой живот, потому что ненавижу сантименты, а это все явно очень это напоминает.

Я, судя по всему, задремала, потому что следующее, что почувствовала, это как Стефани трясет меня за плечо и говорит, что нам пора.

— Пора? — хриплым голосом спрашиваю я. — Господи, а который час? — Я быстро сажусь и вижу, что Гас с Адамом играют в карты у противоположной стены полностью захламленной комнаты. Адам робко мне улыбается, и я понимаю, что он мне снился: будто он — мой лучший друг по колледжу, и мы влюблены и летаем, ну, вы же знаете, какие дурацкие бывают сны.

— Четыре часа, — говорит Стефани настолько трезвым голосом, что я сразу же понимаю, что мне не удастся ее убедить в том, что она не в состоянии сесть за руль. — Мне нужно поспать хоть немного, чтобы я смогла отправиться завтра на это мероприятие и закончить к следующему дню статью.

Мероприятие? Статья? Завтра и послезавтра? Господи. И не успела я выразить Стефани свое недовольство, что она обрушила на меня такой шквал информации, как она буквально рывком ставит меня на ноги.

— Но как же Молли… и Джейн…

— Они уже в машине дрыхнут, — отвечает она, превращаясь в образец степфордской женушки, у которой вместо мужа — три своенравных дочери. — Пошли.

Адам поднимается, как будто хочет отговорить нас или хотя бы попытаться обнять меня на прощание и попросить мой телефон, но снова садится. С одной стороны, я испытываю облегчение, потому что запах изо рта у меня, судя по всему, такой, будто там сотня пьяниц целый год курила сотни пачек сигарет. Но я вынуждена признать, что слегка разочарована. Может, потому, что вообразила себе, будто этот парень от меня без ума. Но все-таки все эти разговоры про мой животик, хоть это и звучало довольно оригинально, на самом деле какая-то белиберда. Он же встал и оставил меня, сонную, на полу, даже не потрудившись накинуть на меня одеяло. Я собираюсь ему сказать что-нибудь довольно резкое и тем самым показать, что мне до него нет никакого дела, но Стефани хватает меня за руку и выводит прежде, чем я успеваю раскрыть рот.

— Спасибо, Гас! — кричит она. — Позвони, если захочешь завтра потусить после вечеринки!

Почти всю дорогу в Западный Голливуд я сплю и просыпаюсь, только когда мы останавливаемся, чтобы Молли с Джейн вышли по нужде. И хотя горло у меня горит так, будто кто-то вырезал в нем свои инициалы, я открываю запасную пачку «Кэмел лайтс», которую оставила в машине Стефани, и молча протягиваю по сигарете Молли и Джейн, когда они снова садятся в машину.

— Отвратительно, — говорит Молли, сильно затягиваясь.

— Ужасно, — поддакивает Джейн.

— Меня чуть не вырвало, — вклиниваюсь я. И мы курим дальше.

— Меня тоже, — говорит Молли.

— А меня нет, — говорит Джейн. — Хотя жаль.

Стефани мельком бросает взгляд в зеркало, чтобы разглядеть в нем Джейн с Молли, которые сидят на заднем сиденье.

— Мне, конечно, очень жаль, но лично я никогда не понимала стремления немедленно присосаться к стоящему члену, тем более если он ничего не сделал для тебя. Даже представить себе не могу ничего более омерзительного.

— К тому же ни секунды на то, чтобы проблеваться, — вставляю я, и Молли так хохочет, что в конце концов ее рвет в окно.

Когда Стефани высаживает меня и я начинаю подниматься в свою квартиру, до меня доходит, что все мы когда-то состаримся и умрем, и от грусти, переполняющей меня при мысли об этом, я полностью расслабляюсь. Порой мои мысли вгоняют меня в ужасную депрессию — например, когда я смотрю фильмы 70-х или 80-х, где главные роли исполняют актеры, о которых я никогда прежде не слышала, а ставили их режиссеры, чьи имена мне совершенно ни о чем не говорят, и я думаю: «Когда-то эти люди были знаменитостями. Они обедали в дорогих ресторанах, их приглашали на элитные вечеринки, их печатали в «Вэрайети»^[17], их обожали, а я про них никогда даже не слышала, а сейчас их уже нет в живых, никто сегодня о них не вспоминает». Раньше, когда я так начинала рассуждать вслух, моя соседка по общаге в колледже говорила, что я устала или что я с похмелья, а задумываться о жизни всерьез, когда ты устал или с похмелья, нельзя, потому что алкоголь вызывает депрессию и так далее, и тому подобное. Когда я вспоминаю об этом, мне становится хреново, что мы с ней тогда разругались, что ее нет сейчас рядом и мне не приходится больше это выслушивать.

Кошки стонут на своем кошачьем языке, видимо проклиная меня за то, что я бросила их на тридцать с лишним часов, во время которых пила, целовалась с девушкой и танцевала стриптиз. И меня это настолько угнетает, что я понимаю: единственное, что я в состоянии сделать сейчас — это наполнить их миску едой и броситься в постель. Недавно на какой-то вечеринке кто-то сказал мне, что Лос-Анджелес занимает семнадцатое место в списке городов по количеству прописываемых антидепрессантов и количеству дней в году, когда люди говорят, что у них депрессия. Вряд ли он рассказал мне, какие шестнадцать городов его опередили, но помню, что самым счастливым городом на свете, по его словам, является Ларедо в штате Техас. Я слишком угнетена, чтобы выкурить сигарету и подумать над переездом в этот город, а именно это, видимо, угнетает меня сильнее всего.

Глава 6

Когда ближе к вечеру я просыпаюсь, жизнь кажется не такой уж ужасной. Одна из моих кошек сидит на подушке рядом с моим лицом, вид у нее такой чудный и невинный, что я понимаю, что вряд ли уж я так плоха, как думаю о себе. Ну, то есть, конечно, я могла бы быть дрянью и тем не менее жить вместе с такой кошкой, но уж наверняка она не стала бы спать рядом, если бы у меня не было совсем никаких положительных качеств.