— Все будет хорошо, Тусовщица, — говорит она, подходя к двери. — Если же нет, попробуй взглянуть на это иначе: ты ведь в любой момент можешь начать делать колонку «Нетусовщица».
— Ха-ха.
Как только Стефани уходит, я сажусь за компьютер, открываю новый вордовский документ и тупо смотрю в монитор, размышляя: «Так, вот он и настал, творческий кризис». Никогда не доводилось сталкиваться с этим понятием, зато я от многих о нем слышала, так что, полагаю, для меня это просто вопрос времени.
Тут снова звонит телефон, к которому я с готовностью подскакиваю, даже не посмотрев на определитель, радуясь возможности отсрочки.
— Амелия? — слышу я молодой женский голос.
— Да.
— Это Шарлотта. Мы с вами виделись вчера ночью. Ну… то есть… танцевали.
О господи. Девочка-топ. А я-то была уверена, что она канула в небытие.
— Привет, Шарлотта. Чем могу быть полезна? — А в голове вертится мысль: «Господи, а что, если она сейчас будет назначать свидание?» А потом другая: «Прекрасная статья получилась бы».
— Надеюсь, ничего страшного, что я позвонила? Вы оказались в листинге, вот я и решила, что вам можно звонить. — И я мысленно отмечаю, что надо бы удалить свою фамилию из листинга. — Просто… мне правда очень понравилась ваша колонка. Когда я ее прочитала, то подумала: «О господи, ведь эта женщина описала мою жизнь», хотя, если быть честной, у меня она еще более безумная.
— Хм, — говорю я, так и не в состоянии уяснить, к чему она клонит.
— Просто мне интересно, как у вас это началось? Я спрашиваю потому, что больше всего на свете мне хотелось бы писать. Первый свой роман я написала, когда мне было двенадцать лет, а стихи сочиняю с восьмого класса, а уж журналистничаю столько, сколько себя помню.
И, кажется, с того момента, как она сказала «журналистничаю», она начала меня раздражать. «Настырная девочка», — думаю я, выслушивая бесконечные истории о том, как она работала редактором в школьной газете и литературном журнале.
— Послушайте, — резко перебиваю я, пока она не начала читать мне стихи, посвященные умершей бабушке. — Я не смогу помочь вам с работой. Самое большее, что я могу для вас сделать, это посоветовать для начала поучиться в колледже, а потом поискать работу в каком-нибудь журнале. Именно так я и поступила в свое время.
Девочка-топ-Шарлотта смеется.
— Мне пока рано заниматься поисками работы. Мне всего восемнадцать. Я просто хотела узнать, не читали ли вы что-нибудь из моих работ и… ну, не знаю… а если читали, то считаете ли, что у меня есть задатки?
Не знаю даже, то ли это шок, полученный от фразы «Мне всего восемнадцать лет», то ли возмущение, вызванное тем, что эта кукла, демонстрирующая на барных стойках свое бесподобное тело, в то же время умудрилась написать множество романов, еще не достигнув половой зрелости. Но ее самомнение — «у меня гораздо больше стремлений, чем у кого-либо из вас» — явно действует мне на нервы.
Но, разумеется, я этого не говорю.
— Может, я продиктую вам свой электронный адрес, и вы вышлете мне что-нибудь? — предлагаю я, решив, что всегда смогу удалить ее сообщение и заблокировать ее вызовы, если она снова вздумает меня доставать.
— Великолепно! — визжит она. Потом я выслушиваю, какая я классная и потрясающая и как ей хочется быть такой же, как я, когда она «вырастет», пока наконец у меня не лопается терпение.
— Шарлотта, я должна идти, мне нужно писать статью для колонки. — И с этими словами я кладу трубку прежде, чем она успевает что-либо сказать, отчего чувствую себя древней старухой, после чего снова сажусь за компьютер и грызу заусенцы.
Я встаю, сажусь и снова встаю, чтобы взять пакет со снэками, и опять плюхаюсь за стол. Тиму с Джоном так понравился мой рассказ про поход в «Гайз» с Чэдом Миланом, от которого я сбежала вместе с Риком Уилсоном, что, наверное, можно взять его за основу. И стоит мне напечатать заголовок — «Обязательный прощальный поцелуй на ночь» — как дальнейшее выходит само собой.
«Если мужчина раскошеливается за ваш тирамису, смиритесь с тем, что в обмен он потребует на пробу ваш язык. Я понимаю, что девять из десяти опрошенных мужчин ни за что бы в этом не признались (а десятый признался бы в том случае, если бы решил, что в обмен на это распробует ваш язык), но должна сказать, что мы, женщины, сами провоцируем их, когда позволяем не отдавать нам распечатку счета. Однако последующий поход в бар, окончившийся тем, что вы сбежали с другим мужчиной потому, что «не смогли найти» своего спутника, может привести к неразрешимым проблемам».
На долю секунды меня пронзает мысль, что это может прочесть Чэд Милан, но тут же понимаю, что единственный человек, на которого данный инцидент может бросить тень, так это я сама. «В том, что касается самокритики, вы — гений», — сказал мне за ужином в Нью-Йорке один из старших редакторов «Чэт». «И потом, — убеждаю я себя, продолжая набирать текст, — материал уж слишком хорош, чтобы от него отказываться». Я закуриваю сигарету, думая о том, что могу столкнуться с Чэдом в спортзале и выслушать еще одну порцию упреков. И тут же в голову приходит мысль: «Запишусь в «Эквинокс». Говорят, там гораздо лучше».
Глава 24
Когда я прихожу домой после Эмми, раздается телефонный звонок, но я мысленно вешаю на него табличку «Не беспокоить» и не беру трубку. Мне хочется курить, пока я распаковываю три пакета, набитых ремнями, кондиционерами для волос, юбками, которые я никогда не надену, и лосьонами, гарантирующими «эффект лифтинга».
У меня не укладывается в голове тот факт, что я только что вернулась с Эмми, хотя ничего общего с Эмми не имею, и даже не смогла разобраться, кого там номинировали. Меня пригласила туда одна агентша, пришедшая в неописуемый восторг оттого, что я согласилась, после чего я сразу же догадалась: мое появление там увеличит количество читающих «Чэт». «Ладно», — решила я. Слышала я про все эти мероприятия по вручению наград, когда номинантов и дарителей приглашают в какой-нибудь особняк, чтобы раздать все это бесплатное дерьмо в обмен на то, что фотографы получат возможность запечатлеть их за разбором новых товаров, и решила, что ничего плохого не будет, если схожу.
Но сейчас, глубоко затянувшись сигаретой, я думаю, что это было ошибкой. Как только меня впустили в этот особняк в стиле Тюдоров, аренда которого, по слухам, составляет 20 000 долларов в день, и я стала переходить от стенда к стенду, на меня тут же напала подростковая жадность. Глаза лихорадочно бегали — мне одновременно хотелось подойти и к стенду с обувью от Кедс, и к столику с косметикой МАС, и к мини-замку «Toys «R» Us», хотя Кедс я вообще не люблю, косметикой пользуюсь редко и, уж конечно, не играю в игрушки. Меня раздражал каждый, кто пытался помешать мне заграбастать все и сразу. Но даже посещение всех стендов не смогло утолить мой голод. «Самое лучшее вон там, справа», — думала я. Или: «Господи! Лак «Нейлтикс» — вот что мне нужно!» Я напомнила самой себе участницу одного игрового шоу, которое смотрела в детстве, где победителям предоставлялось определенное время, чтобы они запихали в магазинные пакеты все, чего душа ни пожелает. Помнится, тогда меня одновременно охватывали паника и радость, и это было невыносимо. А вот когда я стала реальной участницей подобного действа, меня захлестнуло гораздо более сильное чувство — жадность.
Так же мне не понравились подхалимские черты моей натуры, которые вдруг вылезли наружу. «Я просто обожаю саронги», — ни с того ни с сего ляпнула я женщине, которая предлагала мне невообразимо убогие саронги всех цветов радуги. А тому парню, который выставлял «Рейбанс», которые я в жизни не носила, я вообще сказала буквально следующее: «Всю жизнь мечтала носить такие очки». И почти все эти люди были болезненно любезны, даже слишком любезны, если учесть, что бесплатно раздавали товары, обычно выставляющиеся на продажу, и в такой обстановке просто не верилось, будто кто-то сейчас бедствует, что в Африке голодают и что есть такой человек, как Джордж Буш. Все разговоры сводились к пластической хирургии, фуршетам, устраиваемым после Эмми, и новой линии «Джуси». А где же номинанты на Эмми? Меня окружали репортеры из дешевых газетенок, агенты, подбирающие что-то «для своих клиентов», и прочие безмозглые бездельники. И я не могла не согласиться с тем, что я — одна из них.
