— Да, всё может быть, если сильно захотеть, — продолжил он.

— Не понимаю, — снова произнесла она.

— Извините, это я неточно выразился. Я хотел сказать: всё может быть, потому что господин случай правит бал.

— А что было дальше? — спросила она.

— А дальше как-то незаметно пришло понимание, что не тем я занимаюсь. Скучно всё стало и даже, может быть, противно. Организм стал сопротивляться тому, чем занят был. Сам себе говорил: «А что ты еще умеешь?» А в ответ из глубины подсознания: «А ты попробуй». А я ему: «Что пробовать, подскажи!» А оно мне в ответ: «Начни хотя бы что-то новое, а потом посмотрим, обсудим».

— Это очень опасно — разговаривать с самим собой. Может раздвоение личности произойти, — сочувственно заметила она.

— Может, — согласился он. — Но и сидеть сложа руки, когда депрессия подступает, согласитесь, тоже негоже.

— Соглашусь, — ответила она.

«Она соглашается, — подумал он. — А Юста не соглашалась. Она последнее время постоянно осуждала меня за метания от одной темы к другой. Наверное, новая должность машинально проявлялась в ее повседневной жизни: обвинительные нотки в ее разговоре присутствовали постоянно».

Он много раз пытался вернуть ее в то прежнее состояние того радостного дня, когда она закончила генеральское дело, но увы…

— Вы о чём-то задумались? — она прервала его молчание.

— Да так, вспомнил прошлое. Извините, — ответил он.

— Я не умею так писать, как вы, — сказала она. — Я пробовала — получается как-то наивно и неинтересно. Не хватает слов, чтобы красиво выразить свои мысли, и я это занятие бросила, — она задумалась и через полминуты продолжила: — Может быть, я просто неумеха. Не хочется так думать о себе, но иногда приходится.

— Иногда приходится, — повторил он и улыбнулся.

«А Юста так о себе никогда не говорила, — подумал он. — Она знала, что умеет всё. А я? Что я? Я тоже знал, что она так думает»

— Я знаю, что я некрасивая, — грустно сказала она. — Я с этим уже смирилась.

— Красивая, некрасивая — это всё относительно, — заметил он.

— Будем считать, что я некрасивая относительно, — улыбнувшись, ответила она. — Ну, так как же ваш сон? Вы расскажете о нём?

— Ах, да. Сон в руку, — продолжил он. — Сон пришел уже, когда я бросил основную работу и пробовал писать. Так, ерунду всякую, что-то вроде коротких рассказов. Вот, к примеру, таких, — и он наизусть прочитал короткий текст:

«“Смотреть им вслед — неплохое занятие”, — подумал он и начал новую страницу.

Он смотрел ей вслед — как она уходила всё дальше и дальше и, ни разу не обернувшись, скрылась за поворотом. Он немного постоял на пустом перекрестке. Раннее утро белой пеленой накрыло весь город. В такое время горожане еще спали после манифестации. Уборщики на славу потрудились ночью — мостовые и тротуары были идеально чисты, — и только на противоположной стороне к стене прислонился небольшой транспарант. На светлой фанере он разобрал неаккуратную надпись: “Мы против!”.

Он вспомнил, что сегодня ее квартал будет врагом, и представил, как он поздно вечером придет к ней и она в этот раз не будет бояться, как неделю назад, когда врагом был его квартал.

Она тихо ответила ему, когда он обнял ее за талию и не спеша поцеловал:

— Я боюсь. По инструкции я должна сообщить о тебе — нажать красную кнопку. Иначе…

— Иначе… — прервал он ее. — Иначе нас аннигилируют.

— Да, — подтвердила она.

— Ты боишься аннигиляции? — спросил он и покрепче прижал ее к себе.

— Да, — ответила она. — Я тогда никогда тебя больше не увижу.

Он поцеловал ее в губы.

— Я тебя тогда тоже никогда не увижу, — ответил он.

Она погладила его волосы и всего обвила руками.

— Ты опять шел по каналу? — шепотом спросила она.

— Да, — ответил он, чувствуя, как сильно бьется ее сердце.

— Твою одежду я кинула в сушилку. Придется ждать целый час, — грустно сказала она. — А потом ты уйдешь.

— Да, — ответил он, целуя ее в грудь.

— Почему они не закроют канал? — очнувшись, спросила она.

— Наверное, чтобы некоторые, такие как мы, иногда встречались и любили друг друга.

— Любили друг друга, — повторила она, поднимаясь с постели. — Были врагами и любили друг друга.

Когда он оделся и поцеловал ее, на глазах у нее были слёзы. Она вышла проводить его и смотрела ему вслед — как он уходил всё дальше и дальше от нее и, ни разу не обернувшись, скрылся за поворотом».

— Веселенький рассказик, — пошутила она. — Несчастная любовь — она как-то завораживает.

— Завораживает, — подтвердил он. — А наша героиня страдает. Ее любовь не завораживает. Она приносит ей горе.

— Да, — согласилась она.

— Горькая любовь, — произнес он задумчиво. — Вы знаете, что такое горькая любовь?

Она задумалась и, не глядя на него, спросила:

— Вы имеете в виду безответная?

— Нет, не так, — ответил он. — Горькая — значит трагичная, заканчивающаяся гибелью.

— Я такой любви не знала, — ответила она.

Где-то в глубине ресторанчика послышались звуки гитары и саксофона. Бархатный саксофонный баритон разговаривал с задумчивой гитарой. О чём они говорили? Может быть, о любви, а может быть, о чём-то другом. Как иногда разговаривают старые знакомые, знающие всё или почти всё друг о друге, когда маленькие, еле заметные интонации им сразу становятся понятны и не нужны длинные умные фразы.

Компания притихала — все слушали романтическую мелодию, — а Откин продолжил рассказ:

«Ни разу не обернувшись, он скрылся за поворотом. Она подумала:

“Он опять пойдет по каналу, опять весь мокрый вернется к себе, а я буду ждать следующую неделю, когда нам поменяют статус”.

Туманный рассвет предвещал яркий день.

“Надо чуть-чуть поспать, — подумала она. — Завтра, то есть уже сегодня опять будет манифестация и придется снова идти с транспарантом”. А может быть, их направят к каналу — чистить его от нарушителей.

Она всего раза два попадала на это мероприятие, и ей было страшно и неприятно вылавливать топляков после свободной ночи. Их хотя бы было немного — в последний раз не более пяти, — но смотреть на них было противно.

Она проснулась, когда солнце заглянуло в узкое окно. С улицы доносились звуки сирен, призывая жителей к началу мероприятия. Она выглянула в окно: люди в сером приступили к раздаче транспарантов. К ним, стоящим у черных контейнеров, выстроились цепочки хмурых людей. Те, кто уже получил свой плакат, скапливались на середине улицы в ожидании сигнала к движению.

Она быстро ополоснулась и, не завтракая, выбралась наружу. Серая личность достала из контейнера очередную фанерку, прикрепленную к круглой палке, и решительно вручила плакат ей в руки. Она повернула фанерку к себе и прочла свежеизготовленную надпись: “Долой канал!”.

“Ну вот, — подумала она, — и попался мне этот канал”.

Их группу с одинаковыми транспарантами направили прямо через старую площадь, мимо концертного зала, где проходили патриотические собрания, к дальней стене. Там у ворот размещался первый пункт пропуска в соседний квартал. Канал начинался прямо за ним, шел вдоль стены, огибая ее, и уходил далеко к соседям. В дни манифестации воду перекрывали, и канал был почти сух, не считая луж в углублениях и ямах, которые местные власти никак не могли отремонтировать. Говорили, что средства на эти цели выделялись, но неотложные патриотические мероприятия пожирали бюджеты без остатка.

В этот раз канал не был сух — видимо, утром администрация поздно перекрыла заслонку. В канале еще стояла вода, в некоторых местах до полуметра. Она подумала: “Сегодня топляков можно и не заметить”. Наставник выстроил их в колонну по одному, и процессия не спеша двинулась по узкой набережной, периодически останавливаясь для осмотра дна. Вода была еще горяча, и плотный пар клубами поднимался снизу. Поверхность воды плохо просматривалась, и наставник надолго останавливал их группу — видимо, пытаясь дождаться, когда испарения поднимутся повыше и видимость улучшится.