Сегодня Ампелакия со своим прекрасным греческим названием, которое выделяет его среди прочих селений Фессалии с варварскими турецкими названиями, испытывают особую ностальгию по былому благородному положению, пришедшему в упадок. Отрешенные от прочего мира на своем плоскогорье под тяжелой массой Оссы, они живут совершенно обособленно. Когда мы поднялись туда, из-за внезапного порыва ветра с крупными каплями дождя и туч, которые опустившись, закрыли собой склон, поселок выглядел бледным и недоступным. Ампелакия казались выцветшей от времени цветной литографией эпохи романтизма.

Приблизившись, мы увидели, что весенняя природа пыталась придать здешней меланхолии упадка некие рамки радости. Дикие цератонии были полны красных цветов, виноград перед селением выпустил сочно-зеленые листья, а высокие стройные тополя прикрывали фасады домов. Мы миновали мост, переброшенный между селением и горным склоном над небольшим оврагом, наподобие средневековых мостов, соединявших укрепленные замки с землей, и оказались среди узких извилистых улочек.

От своего полного благоденствия и культурного процветания в прошлом Ампелакия сохранили (как пришедшие в упадок старинные семьи хранят выцветшие пергаментные грамоты) три-четыре архонтикона, которые не только живописны, но и представляют особый интерес. Художник Астериадис сохранил в роскошном, утонченного вкуса издании все их художественные и архитектурные особенности. Он сделал это вовремя, потому что эти архонтиконы (и притом самый значительный из них, под названием «Дом Шварца», что является германизированным именем его владельца Мавроса, директора кооператива Ампелакия в Вене) вскоре после этого прекратили свое существование. Ныне они пребывают в состоянии, напоминающем развалины.

Вот что пишет Астериадис о доме Шварца:

«Этот дом – один из лучших домов прошлого века, сохранившихся в Греции. Здесь собрано и сохранено все наиболее значительное, что ценится как художественные образы того времени. Контакт с Веной проявляется в некоторых заимствованных или непосредственно взятых мотивах и рисунках, которые, однако, всегда являются только деталями: целое остается здесь местным, схожим в своих основных чертах со старинными домами во многих других местах Греции, а его характер в более широком смысле восточный. Это смешение местных элементов, имеющих свои корни в Византии, с элементами, заимствованными из Западной Европы, характеризует значительную часть новогреческого искусства XVIII века, которое пока не изучено, несмотря на его значимость».

Я посетил этот старинный архонтикон, который находится в начале селения. Толкнув обветшалую дверь, я казался в небольшом покрытым плитами и выбеленном дворе с цветами в клумбах. Фиолетовые цветы свисали с подпорки живой беседки с большим декоративным эффектом, а весь двор благоухал и словно приглашал посетителя войти.

Со двора дом представляет странную картину: он выглядит и богатым, и заброшенным. Трехэтажный, каменный, с небольшими зарешеченными окнами на двух первых этажах, на последнем этаже он расцветал, словно цветок. Этот этаж обладал воздушной легкостью и неким сказочным изяществом. Прорезанный по всей своей длине квадратными окнами с живописными декорациями всюду с эркерами, в которых закрытые металлической или деревянной решеткой окна располагали прекрасными витражами ярких цветов, он должен был производить сильное впечатление в свое время, но теперь все это было разрушено, древесина решеток и окон почернела и сгнила из-за дождей за века, некоторые витражи были разбиты, а один из эркеров был готов рухнуть. Такое же соединение богатства и покинутости наблюдается и в интерьере дома, прежде всего на последнем этаже, который предназначался для праздников и приемов и, по замечанию художника Астериадиса, был полностью «празднеством красок и украшений». Комнаты на этом этаже отделялись друг от друга не стенами, а деревянными перегородками с пробитыми в них окнами, причем все они были украшены многоцветными витражами. Создавалось впечатление, что находишься не в доме серьезного коммерсанта, а в уединенных комнатах какой-то султанской одалиски или сказочной принцессы, потому что все на этом этаже – это изящные декорации, легкие рельефы, маленькие грациозные колонны, витражи с живыми золотыми, красными и зелено-голубыми цветами, настенные росписи с фантастическими городами и великолепными декоративными растительными мотивами. Потолки рельефные, камин богато украшен цветными лепными фруктами, многоцветным стеклом и фризами с нарисованными цветами, салон полон стеклянных деталей, так что можно подумать, что перед тобой театральная сцена, на которой будут играть восточную фантасмагорию… Однако от всего этого исходит запах гниения и плесени, на одной из стен зияет огромная трещина, через которую видно небо, никакая мебель не устраняет мертвящей наготы салона, а в комнате, которая называется Орлиная и заполнена живописными вышивками, сушатся на полу горы лука. Ощущение неописуемой меланхолии наполняет душу при виде такого дополнения к общему запустению. Меланхолию усиливают бледный скудный свет, падающий на это запустение, и крупные капли дождя, ударяющие в почерневшие деревянные решетки…

На открытой пыльной полке лежало несколько выцветших французских и немецких книг времен Шварца, в большинстве своем философские эссе и исторические исследования, среди которых сохранилось также несколько изолированных друг от друга листов из коммерческих записей владельца. Эти немногие дешевые вещи были единственными остатками безвозвратно ушедшей жизни – все, что осталось напоминать о богатых торговцах XVIII века, построивших на плоскогорье Оссы архонтиконы, копировавшие опереточное изящество Вены и восточную роскошь Константинополя.

В этом готовом обрушиться архонтиконе проживала болезненная старуха, которая кашляла, скрючившись в углу, и молча смотрела на нас, неподвижным взглядом, словно призрак былых времен. Снаружи шел дождь, свет был бледный, а небо грустное…

Я снова миновал мост, который словно соединяет это селение с современной жизнью, испытывая при этом чувство возвращения из другой эпохи. Взгляд мой словно посвежел при виде зеленых тополей и розовых диких цератоний. Внизу в долине серебрилось ленивое течение Пенея, а небо к западу приобрело цвет серы. Когда мы спустились по склону среди дождя и пустоты, послышались полные меланхолии удары колокола. Словно забытая и пребывающая в упадке деревня махала нам издали тяжелым платком прощания…

В поезде, который вез меня в Лариссу, я читал впечатления о Греции двух французских путешественников – монаха-капуцина Робера де Дрё, сопровождавшего по Турции французского посла в 1655 году, когда тот отправился вручить верительные грамоты Магомету IV, пребывавшему в Лариссе на охоте, и Леона Эзе31, который проехал в 1858 году по Фессалии с целью изучения ее древностей и византийских рукописей в здешних монастырях. Оба эти путешественника описывают Лариссу, как просторный город, однако сельского характера, не отличающийся ничем от привычного типа турецких городов.

Приблизительно такое же впечатление Ларисса производит и сегодня, хотя убогие глиняные дома, которые видели два эти француза, в большинстве своем заменены жилищами пристойного вида. Кварталы города состоят из грязных извилистых улочек, ремесленники трудятся прямо на пороге своих лавочек, как на базарах Востока, куры роются в мусоре, собаки бродят по мостовым из булыжника, мулы, овцы и крестьяне Фессалийской равнины в островерхих_шапках и овчинах ходят взад-вперед в живописном движении, запах животных и высохшей кожи портит воздух, который нисходит сюда, холодный и бодрящий, с заснеженных склонов Олимпа.

На рассвете дня, когда я прибыл сюда, Ларисса обладала странным и неожиданным очарованием, которое не могут стереть из памяти более поздние впечатления. Уснувшая среди нескончаемого молчания беспредельной равнины, она была словно пропитана голубым цветом рассвета и свежестью непорочного воздуха своих гор. Она представляла собой нечто воздушное и сказочное. Ее минареты вонзались в утреннее небо, в котором медленно и величественно пролетали аисты. Нагота нескончаемой равнины придавала утреннему спокойствию проекцию мечты. Течение Пенея, устремлявшееся, чтобы исчезнуть в теснине Темпейской долины, угадывалось по двум рядам высоких деревьев, следовавших за меандрами его русла. Ничего, кроме двух этих рядов деревьев, не задерживало взгляд на равнине, оканчивавшейся вдали у склонов Олимпа и Оссы, которые возносили в небесные выси свои заснеженные вершины, нежно-розовые в утреннем свете. В голубой дымке зари гладкая бесконечность равнины напоминала об озере, которое существовало здесь в мифические времена до того, как возникло сейсмическое отверстие Темпейской долины, из которого его воды устремились с безудержным шумом к морю, способствуя тем самым появлению фессалийского мифа о потопе и Девкалионе…