Несколько минут спустя они уже были в воздухе. Гидроплан благополучно оставил позади остров и, никем не замеченный, двигался на юг, к берегу, где на перешейке меж двух гаваней раскинулся город Окленд.

На берегу расстались. Выделив Гуго приличные премиальные, Вепрь похлопал его по плечу и спровадил в город.

С Лесом они на прощание обнялись.

– Только не плачь, – на всякий случай предупредил Вепрь. – Слезы я не люблю. И целоваться мы тоже не будем!

Каттер усмехнулся.

– Ты уж извини, если я нарушил твои планы, – сказал он. – Да и дельце наше сложилось немного не так, как хотелось бы… Теперь нас будут искать, Вепрь. Мы сильно нашумели и слишком много народу положили, чтобы это прошло незамеченным. Вероятно, тебе опять придется срываться с насиженного места.

– Вероятно, да, – сказал Вепрь. – Но мне не привыкать. Терпеть не могу подолгу однообразия. Одно беспокоит: как объяснить все жене?

– Ничего, Славянка умная девушка, она поймет…

Но Вепрь не был в этом уверен так же твердо, как Лес. Поэтому к жилищу своему он подошел, обуреваемый самыми тяжелыми мыслями.

Войдя внутрь, сразу же прошел на кухню, где Славянка колдовала у плиты, прижав к пояснице руку и выпятив свой высокий живот. Она была на девятом месяце; они со дня на день ждали появления ребенка, и это усугубляло сложившуюся ситуацию. Услышав шаги, Славянка повернулась и критически осмотрела мужа. Покачала головой. Сказала, вздохнув:

– Только не говори, что ты украл миллион долларов и нам пора сматывать удочки, ладно?

Не в бровь, а в глаз. Вепрь поставил чемодан с деньгами на пол и развел руками.

– Нам надо поговорить, – заявил он.

– О чем?

– Помнишь, ты как-то сказала, что хотела бы рожать дома, в Сибири, а я за это назвал тебя дурой? Помнишь?

– Помню. Ну и что?

– Ты не поверишь! Только что я украл миллион долларов, и нам пора сматывать удочки!

Последнее воскресенье мая стало для Андрея тяжелым испытанием. Тот гнетущий, липкий страх, который он испытывал на протяжении последних недель, успел стать для него привычным и понятным, и он не предполагал, что столбик ртути в шкале этого страха найдет в себе силы подняться еще на одно деление. Это было невероятно, но это случилось – из хронического состояния страх вновь перешел в обостренную форму, в предкризисное состояние, вызывая тошноту и давящую пустоту в желудке.

Все это было связано с одним-единственным именем – Стэн. Оно ни на минуту не выходило у Андрея из головы, и он как-то подумал, что если бы имелись в природе единицы измерения страха, то наверняка они назывались бы «стэнами». «Впрочем, нет, – тут же отвечал он сам себе, с отвращением прислушиваясь к своему состоянию. – Скорее они назывались бы «андреями» и обозначались перекошенной от страха белобрысой физиономией в круглых очках с золотой оправой!»

Была в этом если и не вся истина, то большая ее часть. Андрей не считал себя трусом, да и не был им никогда, но если такой человек, как Стэн, ставит перед тобой условия в самой жесткой форме и ты изначально знаешь, что не сможешь эти условия выполнить, – тут есть над чем призадуматься. И трусливые мысли о бегстве из города уже не кажутся столь неприемлемыми, как раньше, – быстрее, без оглядки, куда угодно, лишь бы нашлось местечко, где Стэн ни за что не станет тебя искать. В деревушку, где два дома и полторы калеки; в таволган, с рюкзачком за плечами и карабином в руке, где все твои деньги абсолютно ничего не значат и где сытость желудка вечером зависит лишь от удачного выстрела утром! Но ты быстро понимаешь, что в деревушке на два дома толку от тебя будет немного, не выдюжишь ты долго в деревушке той; а таволган – он, дело понятное, чужаков не любит, да и видел ты его лишь с высоты пятидесяти метров, с вертолета, когда подраненный сохатый ломился сквозь заросли, напуганный шумом винтов, выстрелами и пулей в левой лопатке, а ты, трепеща от азарта, пытался удержать его в центре оптического прицела!

Вот и ты сейчас, Бубнов, что тот сохатый. Некуда тебе бежать. Нет у тебя, Бубнов, надежды ни на глухую деревушку, ни на таежные дебри, ни даже на арктическую метеостанцию (была у тебя и такая мысль, довольно жалкая, кстати), и остается тебе, Бубнов, надеяться только на собственный ум, скорее даже не на ум, а на резвость языка, чтобы наобещать Стэну золотые горы в самый короткий срок и чтобы он тебе поверил, и еще на то, что Стэн проявит снисхождение и сохранит тебе жизнь.

Жизнь, жизнь, только бы оставил жизнь! Ты ему все отдашь, Бубнов, все, что у тебя осталось, и будешь вкалывать на него без продыху, не разгибая спины; и ты, Бубнов, даже не будешь проявлять ложного мужества – кому оно нужно, мужество твое? – и ни слова не скажешь, даже если Стэн будет угрожать, что навредит каким-то образом Бекки и Пашке. Пусть говорит – слова ничего не значат. Главное – чтобы он оставил тебе жизнь. А потом, Бубнов, ты что-нибудь придумаешь…

Да, сегодня было последнее воскресенье мая, а завтра должен быть первый понедельник июня, и это означало для него – расплата. И что самое страшное – Стэн прекрасно знает, что он, Андрей, так и не смог выполнить его условия, и, должно быть, уже потирает руки, предвкушая предстоящую расплату.

Страшно. И тошно. И даже вдвойне тошно от того, что ты сам напросился к Стэну, приглашал его в баню, стегал его, волосатого, распаренным веником, поил его, ненасытного, хорошим пивом и отличной водкой. Чуть ли не обнимался с ним. И только хихикал, когда он подталкивал тебя локтем, раздирая жирными пальцами копченого кижуча, и подмигивал тебе, говоря: «Расскажи мне, Андрей, где ты умудрился такую бабу себе откопать? Колись, очкарик! Если бы я встретил ее раньше тебя, то ни за что бы не упустил…»

Да уж, он бы не упустил. Сколько их у него было, и где они все теперь? Не знаешь. И никто не знает. А если кто и знает, то молчит, и не вытянуть из него ни слова даже каленым железом, потому что каленое железо – это всего лишь боль, а Стэн – это еще и страх…

Но тогда, четыре месяца назад, ты об этом совершенно не думал. А думал только о выгоде, которая светит тебе, если затеянное дело пройдет, как рассчитано, и еще о том, какой авторитет завоюешь себе в этом случае. Ты даже стал представлять себе тогда, как откроются перед тобой двери тех домов, о которых ты раньше и мечтать не мог, как будут расшаркиваться перед тобой те многие, кто прежде смотрел на тебя свысока.

Дурак, на кой черт тебе нужно было все это? Да и Бекки, жена твоя, умница, не раз говорила: «А ты уверен в себе, Андрей? Может, не стоит связываться с этим человеком? Конечно, я его не знаю, но мне совсем не понравилось, как он с тобой разговаривал. Может, не надо иметь с ним дел?»

Не надо было. Но ты не слушал ее, умницу. Только смотрел, как на полную дуру, и убеждал, брызжа слюной во все стороны, что эта связь – светлое будущее для вашей семьи.

Вот тебе и светлое будущее. Вот тебе и сияющие перспективы, Бубнов Андрей Павлович, черт бы тебя подрал…

Трах! В сердцах Андрей смахнул со стола стакан, в котором на самом дне еще оставалось на мизинец дешевого портвейна. Пол в забегаловке, где Андрей в одиночестве сидел за круглым столиком, был покрыт потрескавшимся линолеумом без определенного рисунка, и стакан не разбился, лишь глухо стукнул, как деревяшка о деревяшку, а вот портвейн вылился, растекся кривой кляксой и стал похож на лужицу крови. От вида ее захотелось плакать. Да Андрей и заплакал бы, будь он один в этом зале, но сидели за соседним столиком еще несколько выпивших посетителей, да и официантка была тут настолько роскошной, что даже в таком состоянии не хотелось терять перед ней марку.

Впрочем, тьфу на нее, не о том ты думаешь, кобелина позорный. Не о бабах думать надобно и не о марке своей, от которой осталось одно воспоминание, кстати, а о том, как выпутаться из создавшейся ситуации. Значит так – ты скажешь ему уверенно: «Я все продумал, Стэн, все просто отлично. В ближайшие месяцы я могу гарантировать тебе в два раза больше обещанного первоначально!», и при этом тебя будет распирать бросающийся в глаза оптимизм. Ты будешь розовощекий и ясноглазый, и от тебя не будет вонять перегаром. Стэн не любит, когда на него воняют перегаром. Для него это лишний повод подозревать, что на самом деле ты думал вовсе не о делах, а заливал свою беспомощность дешевой бурдой в дешевой забегаловке, не в силах позволить себе что-нибудь получше.