Все это происходило на просторах снов Амины, будто в них вмешивалась деятельность другого отдела мозга, который иногда даже одерживал верх и предопределял их дальнейшее развитие. Амина и раньше видела сны о камнях. Подобные сны всегда были вызваны чтением сложных, плотных текстов, например работ Левинаса и Лакана. Однако на этот раз все обстояло иначе, так как книга Донны Харауэй «Оставаясь со смутой», которую она начала вчера читать, была не особенно сложной. Ее смысл ускользал от Амины на совершенно ином уровне. Для Лары, Алекс и Фатуш эта книга была крайне важна, но Амина ею не прониклась. Речь шла о научной фантастике и новом виде сторителлинга, который каким-то образом мог пригодиться при решении любых проблем. Донна Харауэй испробовала технику на себе и делилась с читателем короткими рассказами об ученых и мыслителях, которым, например, удавалось выяснить что-то о симбиозе акаций и муравьев. Амина прежде не знала о подобном симбиозе, но ей это никогда и не было интересно. При чтении она не могла отделаться от мысли: «Но это же и так понятно! Да, во всем одно зависит от другого. Да, биологические процессы различных живых организмов постоянно оказывают друг на друга положительное и негативное воздействие. Да, все живые существа проникают на стыке в другие формы жизни, безусловно!» Донна Харауэй делает вид, будто ее идеи способны произвести революцию в человеческом мышлении, однако Амина так и не смогла понять, что нового в ее идеях. Восхищение, с которым пишет Харауэй, показалось Амине пошлым. Однако, возможно, зная о взаимопроникновении всего живого, Амина не уделяла этому должного внимания. Вместе с Харауэй она могла бы чаще присматриваться к копошению живых организмов, и это было бы действительно неплохо, так как они пребывают в постоянном движении. Вероятно, трудности с чтением этой книги связаны с более глубокими причинами. У Амины складывалось впечатление, что идеи, заложенные в тексте, не соответствовали ее образу мыслей. Она словно не могла уловить нечто важное — ключевой посыл произведения, очевидный для ее друзей. Возможно, «Оставаясь со смутой» не актуальна для Амины. Вчера ей не удалось найти ответ на вопрос, так ли это.

* * *

Амина лежит с закрытыми глазами в теплой кровати и вспоминает сны о камнях. Она уверена, что взаимодействие с ними олицетворяет попытку понять смысл книги Харауэй. Амина не имеет ни малейшего представления о том, как ее мозг преобразует идеи из текстов в каменные блоки и темные ледники, с чем соотносятся кубы, углы и сгущения, которые она вспоминает, или почему все связано с грязно-серыми тонами и холодом камня. Это не подходит Харауэй, о которой следует думать, скорее, в контексте кишащих микробов или шелестящих на ветру камышей. Но мозг Амины привык оперировать такими понятиями, как вес, пространство, сгущение, лакуна и масса. Еще удивительнее и таинственнее то, что раньше ему всегда удавалось связать перестановки фигур из камня с текстами. И если Амина не заблуждается, то при повторном прочтении текст Харауэй уже не будет казаться ей таким непонятным, как это было с текстами Левинаса и Лакана. Более того, не исключено, что через неделю Амина уже не сможет объяснить, что в этом тексте от нее ускользало. Она поднимает с пола футболку, накрывает ею глаза и снова засыпает.

* * *

Два дня спустя Амина вновь принимается за чтение «Оставаясь со смутой». Звучание текста не отличается от того, каким она его запомнила.

Хтулуцен — простое слово. Это сочетание двух греческих корней (khthôn и kainos), из которого возникает имя своего рода времени-места, в котором мы учимся оставаться со смутой жизни и смерти в режиме способности-к-ответу (response-ability) на поврежденной Земле. Kainos — значит «сейчас», время начала, время свежести, время для продолжения. Ничто в kainos не может означать привычное для нас прошлое, настоящее или будущее. Во времени начала нет ничего, что настаивает на стирании того, что было прежде, или, напротив, стирания того, что придет потом. Kainos может быть полно наследий, воспоминаний и полно пришествий, ростков того, что еще только может быть. Я слышу kainos в смысле плотного, длящегося и продолжающегося присутствия, чьи гифы пронизывают самые разные темпоральности и материальности.

Хтонические существа — порождения земли, одновременно древние и сиюминутные. Я воображаю себе хтонических существ как изобилующих щупальцами, усиками, отростками, нитями, отбрасываемыми хвостами, паучьими лапами и торчащими щетинками вместо волос. Хтонические существа возятся в многотварном гумусе, но не хотят иметь дело с уставившимся в небосвод Homo. Хтонические существа — монстры в самом лучшем смысле: они демонстрируют и реализуют материальную осмысленность земных процессов и тварей. Они также демонстрируют и реализуют последствия этой реализации. Хтонические существа не безопасны; они не имеют дела с идеологами; они никому не принадлежат; они корчатся и блаженствуют в многоликих формах и многосложных именах во всех ветрах, водах и концах Земли. Они создают и разрушают; они создаются и разрушаются. Они те, кто есть^[8].

Амина чувствует, что текст оказывает меньшее сопротивление, чем в первый раз. Он читается легче. Скрытый уровень смысла, наличие которого Амина предполагала при первом прочтении, ей так и не удается отыскать, но в книге обнаруживается намного больше интересных мыслей, чем казалось изначально. Эти мысли теперь можно обсудить с Ларой, Фатуш и Алекс. Дружеский оптимизм Харауэй, который так раздражал при первом прочтении, по-прежнему чужд Амине, но она чувствует, что он может быть полезным, даже (или в особенности) тогда, когда он не оправдан. Было бы хорошо, если бы Харауэй научила ее терпимее относиться к оптимизму других. Было бы еще лучше, если бы доля оптимизма передалась самой Амине, но это крайне маловероятно.

Фигуральное мышление

Свен читает Гегеля

Каждый раз, когда Свен максимально сосредоточен, он начинает поглаживать ухо и область вокруг него указательным и безымянным пальцами. Он делает это и сейчас, читая «Лекции по истории философии» Гегеля в библиотеке. Свен пытается понять, как функционирует ключевая фигура мысли Гегеля, его знаменитое снятие (Aufhebung). Нечто развертывается в пространстве, трансформируясь во что-то противоположное по значению и образуя безумные паттерны, состоящие из множества мелких ответвлений подобно множеству Мандельброта. Во время движения это нечто проходит определенную историю и достигает нового уровня. Свен ощущает нежную органическую субстанцию, которая неумолимо стремится к тому, чтобы простираться, развертываясь, и одновременно прийти в новую точку отсчета. С одной стороны, образуется новая субстанция, а с другой — все как бы сворачивается в одну-единственную точку, положение которой в мире отличается от исходного.

Все это, по мнению Свена, возможно только потому, что у Гегеля есть идея негативного, которое проистекает из положительного и в то же время представляет собой его полную противоположность. Все замысловатые идеи, разрабатывавшиеся философами на протяжении веков, могут быть пересмотрены Гегелем в таком свернутом виде и представлены как последовательность сменяющих друг друга снятий. Вот так выглядит филигранная и в то же время брутальная, всеобъемлющая фигура мысли Гегеля. Свен приступает к чтению следующего отрывка.

Неоплатоники

Так как скептицизм есть уничтожение тех противоположностей, которые, как мы видели выше, в стоической и эпикурейской философии признавались всеобщими основоначалами, из которых возникли все прочие противоположности, то он представляет собою единство, в котором эти противоположности содержатся как идеализованные определения, так что идея должна быть теперь осознана как конкретная внутри себя. С этим третьим, представляющим собою конкретный результат всего предшествующего философского развития, начинается совершенно новая эпоха. Теперь мы имеем перед собою совершенно иную почву, так как вместе с отверганием критерия для субъективного познания отпали вообще конечные основоначала, ибо в отыскании-то последних именно и заключается назначение критерия^[9].