«Бежать?» — мелькнула было мысль.

Но за рулём «Прецизы» сидел здоровяк-водитель, похожий по комплекции на борца сумо, а кроме слуги, проводившего меня в оранжерею и остающемуся неподалёку, в ней за растениями «ухаживали» сразу три садовника, больше смахивающих на детективов. И поздно и невозможно. Пришлось сделать вид, что меня очень заинтересовали волнистые попугайчики, которые перепархивали с места на место по зимнему саду, слетались, чтобы обменяться лаской или поссориться, издавая при этом сварливое скрипенье и скрежет.

За спиной послышался лёгкий стук каблучков. Я обернулся и, пропустив вперёд госпожу Одо, вышел вслед за нею в стеклянную дверь, предупредительно распахнутую ближайшим к нам «садовником».

Мы с госпожой Одо разместились рядом на заднем сидении автомобиля. Она резко сказала что-то по-японски, водитель отозвался: «Хай!» — «Да», — вспомнил я значение японского «хай», и тут же наружные стёкла в салоне утратили прозрачность. Водитель и двое охранников, усевшихся в первом ряду, отгородились стеклянной перегородкой, которая тоже сразу потемнела. Зажглось мягкое освещение салона.

«Настоящая передвижная тюрьма на колёсах — этот самый представительский автомобиль, — подумал я. — И в двери не выскочишь, замки явно специальные, с дистанционным управлением… И никуда отсюда… Сделаю вид, что дремлю. Пускай мадам-сан уразумеет, что я на неё обиделся. Осердился. Ишь ты: «Вы — у друзей…»

С непривычки или запланировано — после завтрака — меня укачало, и я, неожиданно для себя, крепко уснул. Спал, как мне показалось, недолго, но взбодрился и посвежел. Ехали же мы не меньше часа, прикинул я по внутренним часам.

Проснувшись, я рассудил: «Сейчас, когда приедем, меня, под конвоем держиморд, усадят на скамью рядом с госпожой Одо, и до рези в глазах с нею вместе будем пялиться на цветущую японскую вишню. Значит, весна. Значит всё ещё весна… Нет, не так. Следующая весна. Что-то она такое говорила… Прошёл год? Значит, весна сорок шестого… Когда же окончится эта гнусная война? Если б она закончилась, меня давно бы разменяли с японскими военнопленными. И отправили бы домой. Ко мне домой. Домой — это куда? Мне домой — куда?!»

— Разрешите мне остаться здесь? — спросил неожиданно умоляюще я, не глядя на госпожу Одо, когда мы добрались до места, когда автомобиль остановился, и трое стражей, охранники и водитель, вышли из машины.

— Разрешите мне остаться здесь, в машине, — повторил я требовательно, вынуждая японку отвечать мне.

— Я не люблю пронырливых журналистов, они временами беспонятны и оттого чересчур назойливы. — Госпожа Одо посмотрела, почувствовал, на меня, и мне пришлось слегка повернуться к ней, хотя в происки журналистов я как-то не поверил. — Право, не стоит обижаться, — эту фразу она произнесла по-русски. Повторила по-английски:

— Не сердитесь. Городское движение шокировало бы вас…

«Значит, город сильно разрушен. Если мы проезжали по Токио, она щадит меня… Дымное, в молниях, небо и здесь, на земле, ад Токио… Или не хочет показывать причинённого городу ущерба своему врагу».

— Не боитесь, Одо-сан, что и здесь нас станут донимать ваши… журналисты?

— Одновременно выехали несколько машин. И, хочу вас уведомить, здесь — частное владение. Private, прайвит, — сухо ответствовала госпожа Одо по-английски и по-русски, словно тоже обиделась на меня за что-то.

«Назло ей не стану глядеть ни на какую вишню, — я улыбнулся от всплеска неожиданной ребячливости. — А чтоб её, и пускай любуется сама!»

Водитель открыл дверь и помог выйти госпоже Одо, а один из тех, с безразличными физиономиями, разрешил выйти мне. Я покорно вылез и двинулся, почти зажатый охранниками, вдоль по частному владению госпожи Одо.

Деревянный двухэтажный дом с высокой крышей, спутниковой антенной, приспособленной на коньке, пронизанный солнцем цветущий сад вокруг дома. Вдалеке, за деревьями с голыми ещё ветвями, голубой хребет с возвышающейся уже вдали за ним горой, еле угадываемой сквозь толщу воздуха. И маленькая, как нэцке — миниатюрная статуэтка слоновой кости, сделанная в эпоху Эдо, — на вольном воздухе я почувствовал себя гигантом, почти Гулливером, в сравнении с ней, — маленькая, как нэцке, женщина, неторопливо постукивающая каблучками по каменным плитам, уложенным под ветвистыми деревьями.

Много ли радости мне, невольнику, много ли мне проку от всего этого?

— Как называется эта самая высокая гора? — небрежно спросил я своего охранника-провожатого, который был ближе ко мне.

— Гора Асахи, сэр, — чётко ответил тот по-английски.

— Мы на острове Хоккайдо?!

— Да, сэр.

Мысленно я присвистнул: «Ах, чёрт возьми, каким волшебным образом за час, не больше, мы преодолели такое немаленькое расстояние — от самого Токио?» — Вот ещё какая загадка… В чреве сверхскоростного грузового самолёта? Или времени прошло больше, чем час? А какая мне, собственно, разница?

Госпожа Одо ожидала меня на деревянных ступенях крыльца у входа в дом.

— Я искренне желаю вам полного выздоровления, благоденствия и благополучия в этом доме, который я очень люблю, — с коротким поклоном сказала она. — Сейчас вам сменят повязку на голове…

— Висок не беспокоит меня…

— Рада, но рана до сих пор не заживает. Причина чисто психологическая — вы не хотите. И ещё: вам надо внутренне свыкнуться с тем, что, вероятно, некоторое время… Здесь мы с вами будем почти неразлучны. Это необходимо. Надеюсь, возражать вы не станете?

— Если только в этом есть смысл. По-моему, мы безразличны друг к другу. Но вы всё решили за меня…

— Прошу вас подчиниться мне, как женщине, как вашему врачу и как хозяйке этого дома, — небрежно и сухо сказала госпожа Одо, но настолько неубедительно прозвучали её слова, что вряд ли она сама себе поверила, не говоря обо мне. Слишком уж потустороння была она в это весеннее утро.

— И хозяйке… меня? — Я постарался вложить в мой вопрос максимум сарказма.

— Вы — мой пациент, потом уж пленник. — Знакомая горечь в голосе, но дальше он снова зазвучал бесцветно и сухо. — Наши комнаты рядом. Через десять минут вас проводят в сад.

— Слушаюсь! — Я дурашливо щелкнул каблуками.

— Вы разгадали смысл рисунка, изображающего стрелка из лука? — задержавшись ещё на минуту (я вел внутренний счёт времени, словно теперь куда-то спешил), спросила госпожа Одо. Вновь ко мне пришло предощущение какой-то новой каверзы с её стороны.

— Наверное, своеобразно… — Я выжидал. — Никогда не видывал таких длинных луков.

— Да, этот лук длиной в двадцать одну ладонь, хотя и обычный боевой лук в четырнадцать ладоней сегодня натянул бы не всякий силач. Рада, что вы обратили внимание на мощь оружия. Рисунок мог бы символизировать бога войны Хатшимана. Но изображён самурай. Причем, лучник. Сословие самураев возникло в Японии в восьмом веке. И первые самураи вооружены были луками. Лук был древнейшим оружием самурая в эпохи Нара и Хэйан. Меч появился в Японии позже, говорит Мусаси. Но в дальнейшем, осваивая Кэндо — Путь меча, — и встав уже на него, редко когда самурай — настоящий мастер меча — взялся бы за лук, без крайней необходимости, верно? Что вы должны были понять, разглядывая этот символ войны?

Я пожал плечами, что в общении с госпожой Одо до сих пор проделывал частенько.

— Жаль. Вам озвучивались эти сведения. Ошё Саи-туу рассказывал вам древнюю легенду о реликвии страны — священном мече Канонотэ. Сразу вслед за его историей автоматически вы смогли повторить её, но она не вошла в ваше сознание и не сохранилась в памяти. Очень жаль. Вы уверены, что Майкл Уоллоу командовал «Сверхкрепостью», будучи в чине капитана?

— Какое это имеет значение? — раздражённо спросил я. — Не выношу упреков без повода.

— Вы правы, — поспешно согласилась она. — Пожалуй, значения не имеет совершенно никакого. Как и то, что вы не замечаете, как я одета. — Она оборвала новую тему и заспешила, словно уже куда-то опаздывала. — Пока вас будут перевязывать, попытайтесь понять, чем были для майора Густова две этих вещицы…