Одна из статей подписанного Акико и Миддлуотером «хитро» зашифрованного для посторонних лиц договора гласила:

«Стороны договора в присутствии нотариуса заявили, что они находятся в полном здравии, твёрдой памяти и ясном сознании; действуют добровольно, без принуждения, угроз или насилия; понимают смысл и значение своих действий и не заблуждаются в отношении сделки; по состоянию здоровья могут самостоятельно осуществлять и защищать свои права и исполнять свои обязанности; психическими заболеваниями, препятствующими осознанию сути подписываемого ими документа, не страдают; обстоятельств, вынуждавших бы их совершать данную сделку на крайне невыгодных для них условиях, не имеется.

Стороны договора также подтверждают, что они получили от нотариуса все необходимые и достаточные разъяснения по заключенной сделке. Никаких изменений и дополнений к изложенным выше условиям договора у них не имеется».

«Жаль, что нотариусы не берут на себя более сложный труд, чем все действительно важные разъяснения по заключенной сделке, вот бы и проконсультировали меня ещё, от чего и как этого русского лечить», подумалось госпоже Одо, едва она авторучкой привычно начертала на двуязычных печатных бланках с водяными знаками два иероглифа, означающие её короткую фамилию, и три иероглифа, означающие имя.

Джеймс заметно удивился тому, что последний иероглиф напоминает арабскую семёрку. А госпожа Одо была до глубины души потрясена мимоходом сказанными словами Миддлуотера о предстоящем русскому новом полёте.

За всё утро наступившего дня госпожа Одо ни разу не напомнила о себе и ничем не потревожила меня. На её молчаливых соучастников я не обращал ни малейшего внимания, привычно выполняя под их руководством ежедневные процедуры и упражнения, почти не отвлекаясь ни на людей, ни на занятия, механически съел апельсины и целиком был поглощён собственными размышлениями. Мне важно было серьёзно продумать, как действовать дальше. Но пару раз меня всё же отвлекли от напряжённого внутриумственного анализа.

Первый раз это удалось Такэде, Фусэ и Саи-туу, когда они разглядывали меня голого через какой-то оптический прибор вначале до посещения бассейнов, потом в глицерине и воде, а затем сразу после завершающего бассейна, причём часто повторяли слово «аура». Мне пришло в голову, что подобное со мной уже делали, поскольку некоторые движения моего тела, которые меня просили выполнить, я вспомнил как раз памятью тела. Вспомнил, что слышал слова «компьютер», «видеосъёмка» или что-то подобное в этом роде. Слова были мне знакомы и поэтому отвлекали, мешали сосредоточиться и размышлять. Второй раз меня отвлекла именно госпожа Одо. Пришла в мою комнату, молча взяла меня за руку и повела с собой. С нею был человек, чем-то похожий на моложавого банковского клерка, однако, внешность его я не смог бы описать, настолько невыразительна и неинтересна она была. Госпожа Одо называла его и Джеймсом и Джимом. Вдвоём они привели меня в другую комнату — через одну от моего мира. В ней находились монах Саи-туу в своем жёлтом долгополом одеянии и молодой бледнокожий пациент в серой пижаме. Это в ней было шесть якобы окон, но ни за одним из них сада не было. Ко мне нетерпеливо обратился Джеймс:

— Вам знаком этот человек?

Я без колебаний ответил, что нет, не знаком. Ему подобных, донельзя больных, ко всему безразличных, словно потерянных людей с таким мёртвым, потухшим взглядом, совершенно без собственных мыслей, я ни разу в жизни не видывал.

— Это Станислав Желязовски. Вы называли его Стахом. Вы приятельствовали. Он пилот второго космического МиГа. Это Стах, Стах!..

Мне добавить было нечего. Но Джеймс настаивал:

— Он поляк. Оператором у него был русский — Александр Дымов. С Дымовым произошло то же, что и тогда с Джорджем, он вернулся из их последнего полёта в бессознательном состоянии. Александр был в задней кабине. И сейчас в полном здравии. А Стах пилотировал, привёл машину из района Центральной Азии и посадил её на авиабазу Акротири в Средиземном море. Сразу после приземления Стах уверял, что является русским лётчиком, в восьмидесятых-девяностых годах прошлого века служившим в Таджикистане. Теперь замолчал. Знакомая картина, Эйко?

— Ещё бы, — отозвалась госпожа Одо. — Мёртвое лицо, этот остекленевший взгляд… Сейчас ошё Саи-туу будет жить в комнате как раз между ними. Они оба нуждаются в его помощи. Джеймс, хочу тебя спросить, наверное, для Желязовски теперь понадобится католический священник?

— Не торопись. Он потомок выходцев из Львова. Там у них католики, греко-католики, какие-то греко-римляне, униаты, ещё какие-то религии, религии от религий. Разберусь, тогда решим.

— Почему-то я знаю, — неожиданно для себя самого и присутствующих довольно глубокомысленно сказал я, — что Стах любит произносить такую фразу: «Я всегда рассказываю, как оно есть. Но никогда не говорю всерьёз». Он мне из-за этой фразы понравился.

Джеймс так и подскочил ко мне, потянулся и почти схватил меня за руку. Но мне и теперь добавить было больше нечего. От меня ничего не добились ни Джеймс, ни Одо. Я же вновь захотел единственного, чтобы меня отпустили, не мешали думать. В конце концов от меня отступились. От них меня увел невозмутимый Фусэ и оставил в покое. Теперь ничто не мешало мне предаться размышлениям.

В итоге мысленного анализа я пришёл к выводу, что моя коварная хозяйка, госпожа Одо, изощрённо владеет гипнозом, а возможно, и ещё какими-то средствами воздействия на психику и сумела подготовить и ввергнуть меня в состояние потрясения, почти шока от предчувствия грозной опасности, имеющей прямое отношение ко мне.

Я не сомневался, что уже разнообразие применяемых против меня средств и ощутимая (тем более подозрительная) дорогостоящая роскошь превращения моего обиталища в серый мир, лишённый цвета, запахов и вкуса, многое говорят о серьёзности и значительности целей тщательно подготовленного и теперь производимого совращения.

Вначале я избегал рассуждений вслух. Но впечатлений к обеду у меня стало появляться настолько много, что остро потребовалось как-то их упорядочить. Заглянул Фусэ. Просьба дать мне бумагу и то, чем пишут, натолкнулась на вконец опостылевшее: «Простите?»

Иного я и не ожидал. Но жгучая досада всё же охватила меня. Чувство острой неудовлетворённости — первые полшага к действию, а чтобы сделать полный шаг, надо только понять, в каком направлении двигаться, в какую из четырёх сторон света.

Я решил драматизировать обстановку и, с этой целью, бойкотировать брошенную мне приманку в виде раскрытых двух окон с шелестящим за ними садом. Переставил кровать так, чтобы не отвлекаться заоконным миром, тем самым всё глубже сосредотачиваясь на решении своих проблем и одновременно ускоренно продвигаясь в сторону обострения отношений с господином Такэда в очках и высоким, сутуловатым Фусэ. В конце концов, они окажутся вынуждены сказать мне, чего хотят от меня добиться, размышлял я, привычно рассматривая серый потолок. Иначе я им не союзник.

«Враги — союзники… А почему бы — и нет?»

— Ни за что не поддамся любым её уловкам и козням, — вслух рассуждал я, поднявшись и расхаживая по комнате, а затем возвращаясь в постель, но не прерывая потоков своих мыслей и приятно для моего слуха звучащих слов. — Если цельность сознания, невзирая ни на какие помехи извне, помогла мне довести и посадить «крепость» на Иводзиму (не моя же в том вина, что остров вновь отдали японцам — взлетевший навстречу «Боинг» бежал, истребитель «Мустанг» был сбит на подлёте, а «Доджи» и «Виллисы», замеченные мной у начала бетонки, достались неприятелю в качестве трофеев), мне надо сохранить эту самую, спасшую уже меня, цельность сознания, чтобы действовать дальше и спасти себя окончательно.

Итак, к окнам, за которыми вновь стал серым сад, я больше не подходил. Кружил заворожённо рядом с апельсинами, которых снова стало в пирамидке четыре — три в основании, один сверху, — наклонялся, чтобы понюхать их и погладить. Потом снова съел их. Масличный эфир обрызгал мне руки и пальцы, и они стали пахнуть апельсинами. И тут я вспомнил о маленьком чёрном плеере, как бы случайно оставленном Фусэ три дня назад на прикроватной тумбочке. Тумбочка оставалась в той части моей комнаты, куда я, убрав из неё кровать, решил больше не возвращаться и отгородился от неё серой раскладной ширмой. Я тайно прокрался туда. Плеер оказался на месте. Разглядывая его, я подметил сходство чёрной пластиковой коробочки с компьютером в левой руке госпожи Одо, с которым она почти не расставалась. Я осторожно, чтобы не зашуметь, принёс плеер (что это за штуковина на самом деле?), окончательно лёг в постель и заново с критичным вниманием прослушал свой собственный рассказ о налёте на Токио.