Запись еще больше укрепила мою решимость оставаться тем, кто я есть на самом деле, то есть Майклом Уоллоу.
Потом я обратил внимание на то, что плеер (или компьютер — какая разница?) может работать и на запись, как диктофон, и наговорил ему всё, что думал о госпоже Одо, её соучастниках, их варварских методах обращения с цивилизованными людьми и сером мире, в который они меня заточили. Прослушав новую запись, я решил начать, наконец, отсчёт реального времени, завести собственный календарь, и дописал в своеобразный звуковой дневник: «Сегодня день первый».
После дневного сна я обратил внимание, что апельсинов вновь стало четыре. Пятый в небольшое блюдо не входил. О, я вспомнил, что может быть и число «пять»! Не шесть и не два, а пять само по себе. Кровать вместе со мной переставлена в простенок между окон, причём сами окна сдвинули друг к другу, а за окнами уже не сад, а озеро, дальний берег которого зарос лесом. Стены в комнате тоже сдвинуты, отчего она уменьшилась и стала уютнее, однако всё оставлено серым. Я выглянул из комнаты: спортзал и бассейны взяли и поменяли местами. «Напрасно, — подумал я, — вам ничем не удастся меня удивить.» Отставил от стола стул, уселся и старательно надиктовал мои новые впечатления.
Госпожа Одо пришла ко мне одна, когда опускались сумерки, и в комнате начало темнеть.
— Сидите-сидите. Вы вновь настаиваете на том, что вас зовут Майклом Уоллоу, — сказала она утвердительно.
— Да, — коротко отозвался я.
Она не удивилась, как если бы пришла, изначально настроившись не удивляться.
— Прошу вас, расскажите, как выглядит ваша невеста, чтобы мы могли сообщить ей о вас. Какие у неё глаза, какого цвета волосы? Её зовут Кэролайн, я не ошибаюсь?
— Да, Кэролайн. Её зовут Кэролайн… Кэрри… Кэролайн… — И тут я замялся. Я никак не мог вспомнить, как она выглядит. Нелепицу в предложении госпожи сразу не заметил.
— Понимаю вас, это не просто, — почти ласково проговорила госпожа Одо. — Известны ли вам и другие женские имена? Пожалуйста, прикройте глаза и вспоминайте…
Я повиновался, но не знал, что ей отвечать. Из моей памяти не всплывали ничьи зрительные образы. И вдруг пришло, словно кто шепнул на ухо, странное имя:
— Гульчохра… Официантка из ресторана «Согдиана»… Потом я называл её Гуль…
— Где он находится? — Госпожа Одо задала этот вопрос по-прежнему спокойно, и я это отметил, потому что…
— Н-не… Не помню… Кажется, в Таджикистане…
Вот здесь спокойствие как сдуло с госпожи Одо. Она побледнела, нервным жестом выдернула из кармана халата левую руку и поднесла к глазам. На ладони её была чёрная коробочка, похожая на мой диктофон-магнитофон. Засветился дисплей, там было жухлое лицо молодого больного, которого я видел три дня назад. Он молчал, взгляд его оставался мертвенно-безучастным. Я мог видеть его на дисплее, не поворачиваясь к госпоже. Ещё лучше можно было рассматривать его без дисплея, у себя в голове, внутренним зрением.
Голос госпожи Одо продолжал звучать спокойно, безэмоционально:
— Чем она привлекла вас, почему вы её запомнили?
— У вас волосы, как у неё… Поэтому я её вспомнил… Но от её волос пахло духами — холодным синим горным льдом… У неё три родинки на левой лопатке, как у моей хорошей знакомой Инары… У Гульчохры горячие маленькие ушки. Крепкие полные ноги с округлыми коленями и крупными щиколотками. Мягкие бёдра. И прохладная нежная кожа вокруг пупка. Эта девушка никогда не таяла от жары. Этим она мне нравилась… А от вас ничем не пахнет. Вы стерильны. Вы для меня серы, как серо почти всё в этом маленьком мире.
Госпожа Одо качнулась назад от последних моих слов, но продолжала выслушивать меня терпеливо, не перебивая. Ни мимикой, ни словом, ни жестом она не выказывала своих эмоций и, казалось, не соучаствовала и не соприсутствовала при моём повествовании. Она долго молчала, когда я окончил свой короткий рассказ. Меня же не обеспокоило воспоминание, память сразу выключилась, и я с удовлетворением сосредоточился на том, чтобы отстоять своё сознание и себя как личность.
— Какого цвета лес за озером? — неожиданно спросила госпожа Одо.
— Серого.
— А озеро?
— Тоже.
— Какого цвета вчера были деревья в саду?
— Не вчера, а три дня назад. Зелёного. Потом — снова серого.
— А комната? Вы обратили внимание — цвет комнаты сразу после сада?
— Желтовато-зеленоватого. Цвет, да, уверен, желтовато-зеленоватый. Пожалуй, как цвет лакокрасочного покрытия внутри кабины моей «Сверхкрепости».
— Как называется это покрытие? Вспомните ваш «Боинг»… Итак?..
— Его название… Покрытие называется… Interrior Green.
— Как окрашивалась «Сверхкрепость» снаружи?
— Моя уже никак. Имела натуральный цвет полированного алюминия. Когда поняли, что «Боинги-двадцать девятые» на высоте, в стратосфере, демаскируются своими же инверсионными следами, то от окраски снаружи отказались и выиграли в весе, лётных качествах и стоимости огромного самолета.
— Какие ещё цвета вы знаете? — Госпожа Одо, как и три дня назад, видимо, решила гнать меня без передышки. Она раскачивала меня, как лодку. Надо быть настороже.
— Я уже говорил — серый.
— Какого цвета апельсины?
— Золотистые. И оранжевые.
Вопрос — ответ, вопрос — ответ, беспрерывно, безостановочно. Меня немного удивило, что я выдерживаю такой темп: говорил почти не думая, словно за меня отвечал настроенный на гонку или пальбу очередями словомётный автомат.
— Кто такая Инара? Та хорошая знакомая, что с тремя родинками на левой лопатке…
— Я Такую не знаю. Такая — это имя? Нара — город в Японии — вы о нём? Наша цель.
Госпожа Одо раздумывала несколько секунд, затем вновь задала вопрос, и гонка продолжалась.
— Вы чувствуете боль после ранения?
— Да.
— Куда вы были ранены?
— В грудь и живот.
— Вы в этом уверены?
— Да.
— А висок? Правый висок?
— Я знаю, что он заклеен, но он не должен болеть. Я не был ранен в правый висок.
— Пожалуйста, покажите на груди и на животе, куда вы были ранены.
Я поднялся, расстегнул пижаму и показал.
— Вас не удивляет, что здесь ничего нет? — спросила госпожа Одо. — Следов ранений здесь на вашем теле нет.
— Не удивляет, — спокойно ответил я. — Самолёт прошили с левого борта. У меня болит в левом подреберье и левом боку — вот здесь и здесь. Hier und da, как сказал бы немец. Здесь и тут. Раны зажили — боль осталась. Наверное, на погоду.
И подумал: «Если она полагает, что меня должно взбесить её обращение со мной, как со стремительно глупеющим человеком, пусть думает что угодно. Пускай тогда лучше уж моё равнодушие выводит её из себя. Но не могу же я издеваться над нею. Она, похоже, искренна. Не достаточно ли ей, чтобы оградить себя от моих дерзостей?»
— Вы вспомнили, что сбросили лётный шлем себе на колени непосредственно перед аварийным приземлением на МиГе? — с нажимом, с ощутимым психологическим давлением спросила госпожа Одо, снова усаживая меня лёгким касанием и отходя к окну.
— Когда вы об этом сказали — вспомнил. У меня был плохой обзор вперёд и вправо, помутнело стекло. Мне пришлось заглядывать вперёд с левой стороны. Шлем мешал прижать голову к стеклу. Голова была повернута влево, поэтому при жёстком, грубом касании земли меня бросило вперёд, я сильно ударился правым виском о приборную панель.
— На машине Стаха после лучевого воздействия тоже помутнело стекло. Оно способно защищать экипаж от жёстких ультрафиолетовых лучей на больших высотах? Стекло специальное?
— Естественно.
— На боевой машине Джеймса стекло фонаря кабины предохраняет и от лазерного излучения, — заметила как будто для себя госпожа Одо. — Почему у вас оказалось такое слабое стекло? Что ещё вы могли бы рассказать о полёте на МиГе?
— Каком полёте? Больше ничего вспомнить не могу. — Я действительно не понял смысла её вопроса.
— Сколько вам лет? — неожиданно спросила госпожа Одо.
— Не знаю. Я не стар? Это связано со временем? Века, месяцы, эпохи. Дни, недели, сутки. Год. А какой сейчас год?
