«Неужели не ясно?» — капризно выпятив розово-перламутровые губки, снисходительно спросила меня Кэролайн, когда я довольно неуклюже повторил попытку войти в её доверие. — «Неужели с самого начала было не ясно, что у нас с вами ничего не получится?»… Судя по определившемуся графику, мою «крепость» смогут начать обживать и собирать в ней трофеи через тридцать четыре минуты. Имею в виду мародёров из числа обитателей океанских глубин. «Неужели не ясно?»

Если вернусь — клянусь: мы поженимся. Всё, сгинь!.. Мне пока не до тебя!.. Курс — на Иводзиму… Лететь до неё ещё не меньше двух часов… До поверхности воды только полчаса снижения. Как бы я хотел, чтобы именно сейчас меня в моей «крепости» не было…

За полёт я оброс здоровенной щетиной… «Какое бескультурье», — сказала бы Кэролайн. Я всегда брился после приземления, а уж потом шёл к ней. Полсуток в воздухе — и каких — не шутка.

Только сейчас меня озарило, только теперь я нашёл себе полновесное оправдание и понял, зачем я принимаю участие в этой проклятой войне: своими грозными бомбами я хочу примирить всех и вся!

В сорока семи боевых вылетах я обрушивал бомбы на тех в Японии, кто покушался на мою культуру, на мою цивилизацию, не понимая её прогрессивности! Но, клянусь, с не меньшим удовлетворением я отбомбился бы и над моей собственной страной по тем бетонноголовым дикарям, кто не достиг моего уровня культуры, кто тянет мою страну вниз! Их жизни ничуть не весомее, чем японцев, чем моя собственная, ведь они не понимают, что воевать стоит только за культуру и расчистку пути для неё, а не ради денег, не ради чего бы то ни было другого, какие бы высокие цели, мотивы и принципы ни выдвигались при этом политиками — разве любые иные цели в сравнении с культурными ценностями вообще хоть что-то стоят! Как в этом извратившемся мире ничего не стоят сами наши жизни…

Современный уровень развития науки и техники уже позволяет свести все культуры в единое русло и, тем самым, устранить опасность и причину войн…

Да, любая война протекает в определенном культурном пространстве, то есть и в идеологическом или религиозном руслах, или, может быть, объёмах. Идеология, религия — вот более высокие и могущественные периоды, нежели сравнительно краткосрочные экономические, а тем более политические притязания. А ведь идеология и религия — всего лишь элементы культуры… Что же, что тогда в этой короткой нашей жизни настолько возвеличивается, что царит надо всем ещё выше?.. Неужели только деньги, подчинившие себе всё в этом немирном мире?

Самолёт мой теряет высоту неукоснительно и категорически. Как хочется лечь на штурвал… Что по-японски означает Иводзима? Что-то невыносимо щемящее в сердце, поэтическое?

Лишь наступит прилив,

Вмиг скрывается отмель,

И тогда в камыши журавли улетают, крича…

Неисповедимо всплыло в моей памяти неведомо когда и как занесённое в неё драгоценное творение средневековой японской поэзии…

…Самолёт мой самостоятельно больше в небе не держится — его держу я. Держу вот этим двурогим штурвалом, вращающимся вправо и влево на трубчатой и тоже качающейся от меня и ко мне металлической стойке… Если я лягу на штурвал и, тем самым, толкну его от себя, не пройдет и минуты, как всё для меня закончится… На штурвал… Лечь на штурвал… Ложиться на штурвал… я себе… запрещаю… Запре-щаю!..

«Где «Мустанги»? Почему я вновь ничего не слышу? Чёрное небо, яркие дневные звёзды над моей узкой кабиной… Где я?.. А кто — я?.. У меня вновь раздваивается сознание… Бабушку Джорджа Уоллоу, который спит в задней кабине, звали Кэролайн… Кто же тогда я?! Как всё это понимать?.. Если бы всё шло нормально, через полчаса с этой высоты я уже видел бы этот остров… Откуда я знаю длинный узкий галечный мыс под взорванной скалой, совсем голой три четверти века, шестьдесят пять лет со времени минувшей Второй Мировой войны?.. На этом затерянном в океане острове дислоцирован запасной аэродром сил ООН в азиатско-тихоокеанском регионе, и я месяца три не был на Иводзиме… Главное, главное, главное — долететь. Пускай Джордж ещё поспит… Какая прекрасная и умная машина — мой МиГ!..»

…Не больше тысячи футов — триста метров — до оси абсцисс на поверхности океана. Кажется, я снова терял сознание, пребывал кратковременно неведомо где. Кажется, я вновь куда-то проваливаюсь, потому что первый признак этого — обратное движение стрелок моих личных часов… Что было силы бью каблуком по самолётной приборной доске и разбиваю ненавистные часы!..

… От резкой боли в груди и животе и услышанного собственного стона я прихожу в себя. Полтора часа полёта до Иводзимы. Последние десятки галлонов горючего в баках. Высота — я вижу это уже без прибора — не более семидесяти футов, это как семиэтажный дом, двадцать один метр, если по три метра на этаж. Мой самолёт стремится задрать нос, и у меня такое впечатление, что если не мешать ему это сделать, он ещё более плотно будет сидеть в воздухе. Полтораста миль в час — вполне приличная скорость для полёта гораздо ниже бреющего. Я физически ощущаю, как воздушный поток, скашиваясь книзу за крылом, упирается в воду, уплотняется и помогает мне держать машину. Отчётливо вижу и ощущаю, как самолёт повторяет, опуская и вновь поднимая нос, пологие профили океанских волн, каждая из которых вытягивается под ним на добрую тысячу футов.

…Мерно, утомительно методично раскачивается мой воздушный корабль над самой поверхностью протяжённых океанских волн, подчиняясь воздействию их могущественных периодов. Впереди меня по пологой дуге идёт пара «Мустангов», указывая мне дальнейший путь. Но я уже и сам отчётливо вижу спасительный остров. Не больше двадцати миль до него, по юношеской привычке в уме пересчитываю: тридцать три километра, похожих на годы. Медленно, слишком медленно приближается узкая фиолетовая полоска слева на далёком дымчатом океанском горизонте. Продержаться, не потерять сознание от изнуряющей тошнотной слабости.

Я вижу, как с острова поднимается навстречу мне четырёхмоторный самолёт. Стало быть, я иду по ветру. Так и буду садиться, если долечу: мне не развернуться для посадки против ветра, совсем нет высоты — пять метров, на развороте я задену о воду крылом.

Через три минуты «Сверхкрепость» Б-29-45МО бортовой номер 44-86292, с собственным именем «Энола Гэй», проходит надо мной. Значит, мне — тихоходу — лететь, держаться за воздух, не касаясь верхушек волн, ещё не меньше семи минут. У меня уже нет сил… А я всё ещё лечу… Современный уровень развития науки и техники уже позволяет свести все культуры в единое русло и, тем самым, устранить опасность и причину войн… Какая старательно взлелеянная людьми бессмыслица — бомбы, ранения, смерти, война!..

…На самом краю острова, на узкой галечной полоске суши лежит разбившийся при попытке приземлиться американский истребитель сопровождения «Мустанг». Он не дотянул до бетонки аэродрома. В чёрной саже его изуродованный нос. Ниже раскрытой пилотской кабины перед большой белой звездой в голубом круге индекс D7, на изящном киле шестизначный номер 413922.

Пожарная машина, за ней — «Додж-три четверти тонны», четверо с носилками, укрытыми белой простынёй… В носилках на крупной гальке тот самый парень, который первым вёл и оберегал меня!..

Он не покинул меня, когда уже горел заживо, дожидался и дождался подкрепления!

…Всё это мгновенно мелькает слева от меня и убегает назад, назад, в прошлое…

…Даю, больше не жалея, полный газ двум двигателям, и полуживая, но в последний раз подчинившаяся моей воле машина неуклюже перепрыгивает каменистую возвышенную кромку с искорёженными остатками береговых укреплений перед плато с гладкой посадочной полосой. Закрылки… Левый закрылок при отсутствующем правом выпускать нельзя. Колёса…

Черт побери, колёса!.. Колёса не выпускаются. Колёс больше нет. Чёрт с вами, мгновенно забываю о них. Сбрасываю газ. Тише, тише, медленнее, медленнее… Задрать нос… Больше посадочный угол!.. Ещё, ещё чуть больше… Ничтожным креном нацеливаюсь садиться рядом с полосой, чтобы моими обломками не загромоздить её для других самолетов.