…Вот о чём забыл я и ищу, вспоминаю значение числа «два»:

Бог — потом Человек, как сын, творение и раб Божий, если я сейчас в кабине «Сверхкрепости» верно восстанавливаю смысл некогда высказанного отцом Николаем. Для меня сейчас жизненно важны именно такие и понятие и очерёдность соотношения: Бог — Человек. Но ведь соблазнительно трактовать и в обратном соотношении: Человек — Бог. Вот он я — человек, которому требуется то-то и то-то. Вот и дай, Господи, мне…

Так-так… Есть вопрос. Так ли? Так ли, там ли? Как довоенный аппарат системы Бодо для телеграфной связи: «там ли — там ли»… Осязаемо, потому самоочевидно. Тик-так. Как внутренний метроном. Так-так. Так-то: на трезвые очи никто Бога не видел. Если Он и есть, так ведь где-то. Он самодостаточен, у Него есть всё, Он ни в чём не нуждается. А вот мне — требуется… Или требуются… И таким образом многие соблазняются. И трактуют так, потому что им кажется, что подобным образом они освобождаются от оков, наложенных на их свободные желания Богом… Желаниям несть числа. И грехам… Мне надо не потерять сознание… А при чём здесь число «два»? Что оно означает?.. Что означает лично для меня число «два»?..

«… — Тройка, число «три», — продолжал между тем отец Николай, — это принятое в христианстве триединство Бога: Бог — Отец, Бог — Сын, Бог — Дух Святый.

Четвёрка, «четыре» — это уже символ окружающего нас материального мира, составленного из четырёх элементов (воздуха, огня, земли и воды) и имеющего четыре стороны света: «…поклонился на все четыре стороны…»

Вдумайтесь, сколь важно было осознать, что Свет, необозримый для смертного, прилепленного к земле, всё же познаваем — двигайся по любому из четырёх направлений, но по одному — единственному, потому что невозможно идти во все стороны сразу. Кроме того, четыре — это и неодушевлённый, — здесь отец Николай усмехнулся с неожиданной иронией, — я сказал бы, неодухотворённый, то есть неживущий, человек. В старой русской деревне о таких в мои далёкие юные годы говорили: «неживущой». Обесчувствленный, обессмысленный, несбывшийся, несостоявшийся человек. Принято сожалеть о подобных нереализовавшихся людях, только ведь Бог любую шельму метит, таких, без злорадства замечу, тоже. Какая-то да ведь есть тому причина…

Далее. Пять, пятерня — рабочий орган: руки, ноги. Дай пять. Пятерик ржи. Пятиалтынный. Пять — мера, число необходимое, но приземлённое, бытовое. Пять — несовершенное, неполноценное число, половина от десятки пальцев-тружеников: двух рук, двух ног. А вот божественное число три, соединяясь с материальным числом четыре, как раз и представляет собой полноценного человека — это число семь: семь отверстий в голове, отвечающих жизненным потребностям человека. Семь смертных грехов, которым противопоставляются семь святых таинств. И семь возрастов человека. И семь управляющих человеком священных планет. Наконец, неделя — семь дней сотворения мира — и семь тысячелетий человеческой истории от Адама и Евы до наших пращуров… То есть всё, связанное с природой как человека, так и его жизни, семирично. Семирична природа самого тела человеческого.

Четырежды взятое три символизирует, в отличие от простой суммы, уже сверхчеловеческое, надчеловеческое воплощение: двенадцать апостолов, двенадцать месяцев года… И еще… Двенадцать — роковое число лет для несчастной России… «Двенадцать» у Александра Блока!.. То, где: «В белом венчике из роз…»

А вот три, взятое трижды, — сверхвоплощение Божественного, девять кругов рая, к примеру. Ну, и так далее. Всё это подробно вы у меня найдёте…»

«…Есть апостольское число: для России оно — двенадцать…», — сказал всем Андрей Вознесенский. Откуда, откуда это?..

… Мне не дадут додумать.

«Мустанг», эскортировавший меня, дождался замены — для моего сопровождения подошла сразу пара таких же истребителей, — он дал газу и стремительно ушел на юго-запад. На мгновение мне показалось: дым за ним какой-то странный, не настолько сильно должен бы дымить его двигатель на форсаже. И тут только я обнаружил, что ещё шестёрка вновь появившихся «Мустангов» крутится намного выше меня и ведёт бой с японскими палубными истребителями А6М3 с трапециевидными законцовками крыльев и более новыми А6М5 «Зеро», бьётся, не пропускает их алчную свору к моей «крепости».

— Горячо им, но они справляются, — пробормотал я сквозь зубы. — Держите их подальше от меня, парни… Я слишком дорого стою, вам в складчину вместе с японцами за «Сверхкрепость» не расплатиться. Справиться бы ещё и мне…

Бой разгорается очень высоко, он заполняет сразу несколько явственно различимых этажей в небе, я отчётливо вижу это над собой по всё уменьшающимся с занимаемой высотой резво кружащимся в необыкновенной карусели самолетным силуэтикам.

Подошли палубные истребители «Хэллкет» с наших авианосцев. Они выглядят дубовато, как топором сработанные, по сравнению с обтекаемыми, аэродинамически вылизанными японскими «Зеро». Но у «Хэллкэтов» сверхмощные двигатели и куча пулемётов в каждом крыле, и каждый скорострельный пулемёт — с увесистым секундным залпом.

Вижу, как зачадил, полого устремляясь к воде, подбитый японский «Зеро». Он нависает спереди-прямо над моей головой и увеличивается на глазах. Всё ускоряется его падение, умножаемое мощью ещё работающего двигателя. Чёрт его побери, кажется, японский пилот решил меня таранить! Сумасшедший!!!

Подбитый самолет словно скользит вдоль лезвия невидимого ножа, не меняя ни курса, ни крена, ни угла пикирования. Вот оно что: похоже, заклинило управление. Я слышу нарастающее завывание его падения, начал визжать пошедший в самопроизвольную раскрутку воздушный винт. «Зеро» опасно сближается с «крепостью», уже заметны повытертые ботинками места на окраске борта фюзеляжа под фонарём пилотской кабины, но и мне невозможно ни отвернуть, ни притормозить, — «крепость» еле держится в воздухе и неспособна к маневрированию.

«Зеро» в секунды обгоняет мою небесную черепаху, перерезая ей курс, и проносится всего лишь в сотне футов от меня. Носом и консолью крыла он взрезает неподатливую воду и переворачивается в целых водопадах брызг. Небеса в ужасе отпрянули, вздыбились на мгновение над погибающим человеком и тяжко опустились-опали своей померкшей голубизной над его океанской могилой — замечаю верхнебоковым зрением.

А глаз по инерции пробегает далее по гребням волн, отыскивая упавшую машину, но её уже нет на поверхности величественных золотистых и синих вод, сомкнувшихся клубками водоворотов и вскипевших из глуби мириадами зеленоватых воздушных пузырьков. Лётчик не покинул машину и теперь тонет вместе с нею. Глубина здесь не меньше двух миль. Тонуть им придется очень долго. Его тело и кости за несколько лет привычно растворит и пополнится им океан… И на дне надолго останется лежать пустая алюминиевая скорлупка, облекаемая грязью донного ила.

— «В море соли и так до чёрта — морю не надо слёз…», — опять Вознесенский? Откуда, откуда это?

Целая куча «Зеро»… Значит, неподалёку за горизонтом японский авианосец? Наверняка, с эскортом, — думаю я. — Лишь бы не по курсу, не то вылезу прямо на них.

Сегодня я тащу на себе мою «Сверхкрепость», настал мой черёд, и уже я должен долететь до этой трижды благословенной Иводзимы. Для таких, как я, морская пехота и захватила зеленокудрый, местами каменистый, местами жёлто-песочный от залежей природной серы и запылённый ею островок, по прихоти природы, по случаю оказавшийся всего лишь в тысяче миль от страны Восходящего солнца.

Высота — шесть тысяч футов, одна тысяча восемьсот метров в метрической системе, и мой измордованный «Боинг» продолжает неудержимо скатываться вниз, вниз, вниз, к волнам и глубинам Тихого океана. Нет, разумеется я не знаю моего будущего, но похоже, что… Полет по прямой с постоянной скоростью и почти установившимся снижением — элементарный линейный график в виде наклонной прямой, через время «t» пересекающейся с осью координат на поверхности океана. Неужели не ясно?