Я не очень верю в то, что тростник заговорил, — чудеса, конечно, случаются, но их творят боги, а не брадобреи. Но может быть, раб поведал тайну людям, которых уподобил тростинкам, трепещущим на ветру — слабым и хрупким, но говорящим и мыслящим тростинкам... Впрочем, это странное сравнение...

Не знаю, что Мидас сделал с болтливым брадобреем, да оно и не важно. Наверное, казнил... Мне тоже может не поздоровиться, если эти записки попадут в руки моего мужа. Скорее всего, он не станет читать бесчисленные таблички, а просто уничтожит их не глядя, но одно то, что я пишу втайне от него, вызовет его гнев. Конечно, ничего страшнее семейной сцены мне не грозит. Но даже если бы мне грозила казнь, как этому злополучному рабу, я бы, наверное, не смогла не писать. Потому что, если ты знаешь что-то, что кажется тебе правдой, это разрывает тебя изнутри. И надо или кричать в грязную илистую яму, лежа животом на мокрой земле, или брать кусок глины и плющить его дрожащими от нетерпения руками, и вонзать в него стилос...

Интересно, что в обоих случаях мы доверяем правду глине, земле... Вопрос только в том, действительно ли это правда — то, что мы с риском для себя пытаемся извергнуть наружу... Ну а если даже и правда... Тростник прошелестел, женщины пошептались за рукоделием, мужчины посмеялись за кувшином вина, аэд узнал и спел на пиру для пьяных гостей...

И все-таки мы кричим в эту разверстую яму...

Корзина 7

Об остальных обо всех, кто с троянцами бился, мы знаем,

Где и кого между ними жестокая гибель постигла.

Здесь же и гибель его неизвестною сделал Кронион!

Точно никто не умеет сказать, где конец свой нашел он.

Где-нибудь был ли убит лихими врагами на суше

Или же на море гибель обрел середь волн Амфитриты.

Гомер. Одиссея

Солнце совершило очередной круг, и четыре сестры-оры — Зима, Весна, Лето и Осень — сменили друг друга на земле. А я все жду...

Вчера выпал снег и сразу растаял. Телемах и Меланфо бегали по двору, лепили из снега маленькие шарики и бросали друг в друга. Они смеялись, и мне было приятно на них смотреть.

В такую погоду корабли не выходят из гаваней, и я вот уже несколько дней не хожу на вершину Нерита и не смотрю на море.

До меня дошли странные слухи. Оказывается, когда Одиссей еще только собирался в поход на Трою, старик Алиферс, сын Мастора, вопросил богов, чтобы узнать, когда итакийские воины вернутся с войны. Алиферс славится умение гадать по полету птиц, по внутренностям жертвенных животных и по множеству иных, одному ему известных примет. Сопоставив все, он пришел к выводу, что ни один из итакийцев не возвратится домой, кроме Одиссея. Сам же Одиссей приплывет на Итаку лишь через двадцать лет, претерпев множество бедствий.

Меня ужаснуло предсказание Алиферса: ведь оно означает, что я еще много лет не увижу мужа. Я послала за стариком и пригласила его во дворец. Вчера он явился — совсем древний, сгорбленный, жалкий... Я угостила его обедом и вручила богатый подарок — цветной хитон и двойной пурпурный плащ с золотой застежкой, — а потом стала расспрашивать о воле богов, и он подтвердил предсказание, сделанное двенадцать лет назад.

Не знаю, можно ли верить старику. Алиферс, как мне кажется, уже наполовину выжил из ума. Но ведь он вопрошал богов и толковал приметы в те времена, когда был не так уж стар.

Как мне жить эти оставшиеся годы?

Наступила весна. Приплыли в гости Ифтима и Евмел, и я обрадовалась им. Евмел решил заняться торговлей и собрался плыть на Крит и в Египет. А пока он привез к нам на пробу товары с материка: бронзовые треножники и очень дорогие кинжалы из железа; такие делают на севере, но как — никто не знает. Я посоветовала Евмелу повезти это все на Закинф, и он уплыл, а Телемах увязался с ним. Мы с Ифтимой остались одни.

...Утром рабыни жарили на очаге тонкие пшеничные лепешки, и в мегароне пахло детством. Горел небольшой огонь. Сквозь открытую дверь солнечный луч падал на пурпурную накидку, брошенную в кресло, — над ней колыхались остатки дыма. На столе у входа стоял букет луговой мяты с пушистыми розовыми сережками.

Мы с Ифтимой отослали рабынь и сами натерли острого твердого сыра, сдобрили его мукой и медом и размешали в вине. Разлили козье молоко по глиняным кубкам. На блюде лежали свежевымытые листья салата и окорок. В большой плоской тарелке был мед — мы макали в него горячие лепешки. Утренний воздух холодил кожу, но от жаровни, стоявшей рядом с моим креслом, веяло приятным сухим теплом.

— Как хорошо у тебя, — сказала Ифтима и улыбнулась так, что я поняла: ей и правда хорошо. — А знаешь, что самое лучшее? Что мужчин нет.

— Скоро твой муж тоже уедет надолго. Ты не будешь скучать?

Ифтима потянулась всем телом. Она в свои тридцать лет осталась почти такой же тоненькой, как до замужества, только груди налились и все тело словно наполнилось каким-то соком, переливающимся под кожей.

— Может, и буду скучать... Только без него свободнее. Тебе этого не понять, ты привыкла. Смотри, какое чудное у нас сегодня утро.

— А ночью?

— Ну, ночью... Есть у меня такая игрушка, выточенная из слоновой кости... Муж, он ведь не всегда хочет и не всегда может...

— А если Евмел узнает?

— А он знает... — Ифтима смутилась и опустила в мед недоеденную лепешку. — Я говорю ему, что всегда при этом думаю только о нем.

— А ты правда думаешь только о нем?

Ифтима смутилась еще больше, подперла кулачками зардевшиеся щеки. Прозрачная капля меда медленно стекала по запястью — ее почти не было видно на загорелой руке, и я вдруг поняла, что кожа у Ифтимы — цвета золотого меда. И волосы такого же цвета. Она вся была медовая, золотистая, светящаяся. Наверное, это имеют в виду, когда называют Афродиту золотой. Такой, наверное, была Елена — я ее плохо помнила.

— Ифтима, а ты когда-нибудь... — Я запнулась, не смея завершить вопрос.

Ифтима рассмеялась, аккуратно слизнула мед с руки.

— Ну что ты, я верная жена... Разве только иногда... И так, что это не считается.

— Как может не считаться измена?

Ифтима вытерла руки полотенцем и откинулась на покрытую овчиной спинку кресла.

— Хочешь, расскажу?

— Да.

— Ну вот, например... Я гостила у Перилея^[25]. И как-то вечером пошла погулять в рощу и немного заблудилась. Ну и там какой-то юноша пас лошадей на опушке... Если бы я влюбилась в него или убежала с ним, как Елена, тогда конечно... Но ведь я даже лица его не разглядела, потому что было темно. Чем это отличается от игрушки из слоновой кости? Да ничем.

— Так ли уж ничем?

Ифтима зарделась, взяла в руки серебряный кубок, прижала холодный металл к пылающему лицу.

— Ну только, что эта игрушка была живой... Ой, Пенелопа, ты не представляешь... Он догнал меня — я же пыталась убежать. Ну, не очень пыталась, но все-таки... Я думала, он возьмет меня силой, мне даже хотелось этого. А он меня обнял, опустил на траву и стал целовать — всю, до кончиков пальцев ног. У него тело было черное под луной и такое жесткое и гибкое сразу. И кожа была чуть влажной... Как от него пахло, Пенелопа, — конем, молоком и сеном... Но больше всего — конем. Ты не представляешь! Когда он положил ладони на мои груди, я думала, он их спалит дотла, такие у него руки были горячие... Может, это был бог?