Флавия Домицилла слегка побледнела при этих словах, сказанных с явною целью застращать ее.
– Но это клевета, которой я ни минуты не верил. Однако, пусть это послужит тебе предостережением, потому что родственник цезаря, a тем более женщина, не должна быть подозреваема.
Благородная римлянка продолжала хранить молчание, a Домициан продолжал:
– Меций Карус доказал мне твою правоту и даже более: по моему повелению, он наказал виновников этих слухов, как они и заслуживали. Ты этим ему обязана, и, через несколько дней, ты засвидетельствуешь ему, в чем я не сомневаюсь, свою благодарность.
Меций Карус, казалось, был в большом фаворе у императора. Заметя волнение молодой патрицианки он поспешил переменить разговор.
– Досадно, благородная Флавия, что ты не присутствовала на императорской охоте; ты бы удивилась верности выстрелов нашего императора и бога[2].
– Да, клянусь Палладой, сожалею, что ты не участвовала в ней, – сказал Домициан. – Я пронзил бегущую в шестидесяти шагах от меня лань со всей ловкостью.
– Ты забываешь, император: это кабан, в лоб которого ты так удачно попал двумя стрелами, что можно было принять их за рога.
– Никто не станет удивляться этому, – сказала Флавия; – весь свет знает о необыкновенной ловкости цезаря.
– Это правда, что я стреляю хорошо, – сказал самодовольно император. – Ты не можешь себе представить того взрыва одобрения, которым меня наградили охотники; но я еще убил на лету фазана, и никто не похвалил меня за мою ловкость. Я сержусь!
– Может быть, представится еще случай, цезарь, который мне позволит судить самой о твоей ловкости.
Домициан, как и Нерон, жаждал славы и одобрений и был неподражаемо хвастлив. Желая показать родственнице свою действительно замечательную ловкость, он сказал:
– Я не уеду так, Флавия, не доказав тебе, что мне не льстят. Но я не вижу ни одной лани и даже ни одной птицы: они далеко.
– Может быть, в другой раз явится более удобный случай!?
– Нет, нет; я хочу сегодня заслужить твое удивление и твою похвалу. Меций Карус найдет мне возможность.
– Увидим, – сказал фаворит, оглядывая все кругом себя: – неужели тут нет ни одного раба?
– Я в том уверен, – сказал Домициан; – ты знаешь, что я никогда не беру с собой этих негодяев на охоту. Что Флавия Климента и его племянницы, то им прислуживают только наемные слуги.
Император говорил правду: с консулом рабов не было, a Домициан, из недоверия, не брал их на охоту. Меций Карус затруднялся найти предмет, куда бы цезарь мог направить свои стрелы. Но вдруг луч радости мелькнул на его лице: он заметил Фелиниса, стоявшего около Кермора, в почтительном отдалении от них, и следившего за всем происходившим.
– Клянусь Геркулесом. Вот возможность!..
И он показал на молодого чужеземца. Четыре человека из императорской свиты отделились, подошли к Фелинису, схватили его, без всякого сопротивления, и подвели к цезарю.
– Клянусь Палладой! – сказал император, часто призывавший в свидетели свою любимую богиню[3]: – клянусь ею, мой дорогой Меций, – этот раб очарователен и походит на женщину.
Фелинис при этих словах вздрогнул от гордости и гнева; его толчок передался державшим его так, что они чуть не выпустили его из рук. Ничего не замечавший Домициан продолжал:
– Иди, Меций, укажи ему место и позу, которой он должен держаться.
Фаворит повиновался, а Кермор, приблизясь, с беспокойством сказал, возвысив голос:
Что ты хочешь сделать с этим молодым человеком?
– Все, что вздумает цезарь, наш император и наш бог, – отвечал Карус: – ты ничего не имеешь, я думаю?
Ты ошибаешься, распоряжаясь моим рабом без моего разрешения.
Меций пожал плечами и хотел возразить, когда император подошел к ним.
– Что такое? – спросил он.
– Этот человек, – сказал фаворит, – говорит, что ты не имеешь права распоряжаться его рабом. Его акцент указывает на его иностранное происхождение, и нужно, государь, объяснить ему, что земля и все живущее на ней принадлежат цезарю.
Домициан мрачно нахмурил брови.
– Как очутились этот человек и его раб на моей дороге?
– Спросите вот эту даму, – вскричал Кермор, указывая на Флавию.
Климент, находившийся около племянницы, приблизился с нею к императору.
– Цезарь, действительно, мы задержали этого старика и его товарища.
– Но знаете ли вы их, кто они?
– На днях этот раб спас Флавию, убив ужасного быка, который ее преследовал.
– Что вы хотите сделать с этим человеком?
– Мы хотели поблагодарить его.
Как? Благодарить раба? – вскричал Домициан презрительно.
– Он выказал столько храбрости и самоотвержения!
– Он кажется таким ничтожным.
– Наружность обманчива, а его отважность чрезвычайна, в чем я и свидетельствую, – сказала Флавия.
– Это меня радует: он не будет дрожать, и мои выстрелы будут вернее. Пусть он займет позицию.
– Цезарь, – сказала благородная римлянка, пощади его!
– Ты слишком интересуешься этим молодым человеком, – сказал изумленно император.
– Он жертвовал своею жизнью, спасая мою.
Домициан расхохотался.
– Какую же большую награду может получить этот раб, как не честь послужить мне? Конечно, римлянина было бы труднее вознаградить такой наградой!
– К тому же, – сказал Меций Карус, желая успокоить Флавию, – будь уверена, благородная Домицилла, что цезарь не так владеет стрелой, чтобы ранить этого молодого человека.
– Конечно, – сказал император, – если бы был здесь ребенок из Альбы, он засвидетельствовал бы, что, благодаря своей ловкости, я никогда не причинил никому даже царапины. Не бойся, моя дорогая родственница!
Флавия, Домицилла и Климент молчали, но Кер мор, который ничего не понимал, снова спросил:
– Что сделал худого мой раб и почему вы его задерживаете?
– Ты глух, старик? – спросил один вольноотпущенник. – Разве ты не слышал, что он будет служить целью для стрелы цезаря? За эту честь ты должен на коленях благодарить императора.
– Как! – вскричал Кермор, – император хочет убить спасителя этой женщины? Но так худо не поступают даже с диким животным!
– Ты, однако, отлично знаешь, – сказал Меций Карус, – что раб вовсе не человек, а просто животное, мебель, наконец, вещь, с которой мы можем поступать по собственному желанию. Отойди!
– Раб в моих глазах такой же человек, как и человек другого ранга. Кто бы он ни был, но он мне дорог. Если нужно императору для цели человеческое существо, то я предлагаю себя для этого опасного дела.
– Я отказываю этому старику, – сказал Домициан. – Его хилая рука не может быть настолько тверда, и я промахнусь.
Кермор хотел протестовать. Климент и Флавия хотели еще попытаться, но император с нетерпением топнул ногой:
– Довольно, – сказал он свирепо. – Если эти дураки будут сопротивляться, я направлю стрелу им в сердце. Это самое лучшее средство кончить спор.
Родственники Домициана вздрогнули от этой угрозы, исполнить которую император мог не замедлить. Фелинис, до сих пор молчаливый и затаивший гнев свой в глубине сердца, приблизился к старику и сказал ему несколько слов на ухо:
– Сама судьба против нас. Уступим: страх не поможет нам.
– Я предчувствовал, что сношение с этими проклятыми патрициями нам снова принесет несчастие! – вздохнув, сказал Кермор.
– Ради наших интересов не сопротивляйся, – сказал молодой человек.
– Я это сделаю.
Все это было сказано вполголоса и на незнакомом языке. Фелинис, снова впавший в свое обычное бесстрастие, пошел к тому месту, которое указал ему Меций Карус, поднял руку и слегка растопырил пальцы. Фаворит, удостоверившись в том, что он готов и не дрогнет, улыбнулся и в то же время с сарказмом сказал:
– Я боюсь, что стрела императора, вместо того, чтобы пронзить твою грудь, пролетит мимо.
И, не обратив внимания на впечатление от своих слов, Меций вернулся к императору. Домициан, уверенный в своем искусстве, наложив стрелу на тетиву, старался привлечь внимание Флавии. Но благородная римлянка, бледная и взволнованная, была занята более рабом, чем цезарем.
