– Разок?

– Ну да, один разок.

– И когда же?

– Выясню, и сразу тебе звоночек.

По утрам я больше не просыпаюсь в тревоге о нем: не думаю, случится это сегодня, завтра или через несколько недель. Уже пару дней, открыв глаза, кошусь на окно, за которым свистит, отвечая зову маяка с Адриатики, парочка дроздов.

Потом одеваюсь и пытаюсь его покормить. Печенье, три глотка чая. До ванной он доходит сам, после чего возвращается в постель.

Говорю, что хотел бы сходить на часок прогуляться до прихода медбрата.

– На море туман.

Он, кажется, рад:

– Ну, привет туману!

Возвращаюсь, но медбрата еще нет. А я ведь специально сделал крюк, чтобы до последнего побыть вне дома: заскочил в газетный киоск и в бар «Дзета», где купил бриошь с тунцом и яйцами. Там же и съел, листая «Гадзетта делло спорт».

Ему приношу «Ресто дель Карлино» и подробный отчет: унылый прибой, туман, Гаттеи вконец разожрался.

– Филиппо Гаттеи? Ты его видел?

– Нет, я про архитектора[36].

Он недоверчиво качает головой. Неужто, спрашивает, ни одна живая душа ракушки пособирать не вышла. Я вру, что там целые толпы – он закрывает глаза, наверняка представляет застывшую морскую слюну – соленый налет на берегу по утрам. Еще шаг – и ноги уходят по щиколотку. Над водой рассветная дымка, чайки безмолвно перелетают с места на место. И почему это в Римини чайки не кричат?

Представляю, как ему сейчас хочется выйти на пляж, стянуть футболку, перекинуть ее через плечо и, сунув шлепанцы за пояс, шагнуть в полосу прибоя.

– Ты уже у моря, Нандо?

Глаза по-прежнему закрыты, но он кивает, и я едва касаюсь его ступни ладонью: это, говорю, пена морская.

Его удары в тот вечер, когда я разбил японского рыбака: слабые, но точные и болезненные. Потираю плечо там, куда он бил, пока я тащил его в постель. Ярость приговоренного к смерти.

Ближе к вечеру получаю запрос на консультацию по мужскому шампуню против выпадения волос. Они хотят его перезапустить, начать кампанию на радио и телевидении. Добавили протеинов, избавились от парабенов, меняют цвет упаковки с красного на белый. Просят приехать в миланский офис: объясняю, что сейчас не в городе, могу разве что организовать видеоконференцию.

Договариваемся о конкретном дне и времени. Мужское – мой конек. С мужчинами мне проще, потому что их проще сбить с толку. Львы без гривы[37], желание все контролировать, страх старения: в рекламном деле таких называют «возбудимыми покупателями» или попросту живчиками.

Медбрат по имени Амедео к своим тридцати уже отец двоих детей. Хвастает ими, пока крепит капельницу, словно это огромный успех.

– И зачем тебе двое? – Нандо весь внимание.

– Тебе какое дело? – перебиваю я.

– Хотелось мальчика и девочку… – Амедео наконец заканчивает возиться с трубкой. Парень здоровый, но по натуре слишком чувствительный, с девически-гладкими щеками. Наклоняется посадить своего пациента, и тот доверчиво, обеими руками хватается за подставленную шею.

– Так кто в итоге, мальчик и девочка?

Амедео качает головой и смущенно отворачивается, словно не желая признаваться в постыдной слабости. Потом поднимает его и осторожно, как младенца в колыбель, перекладывает в кровать.

– А пока сдавали карты, что ты чувствовал?

– В каком смысле?

– Ну, что ты в тот момент чувствовал?

– Спокойствие.

– Спокойствие?

– Спокойствие. И влечение.

– Любопытство?

– Влечение.

– Поясни.

– Как будто тебе дарят подарок, а он в упаковке.

– Нетерпение, да?

– Как будто говорят: вот есть старый дом, практически руины, отдадут за гроши, нужно только отремонтировать. Но это значит впрягаться и делать ремонт.

– Но ведь это трудно.

– Взять сданные карты тоже непросто.

– Тебе бывало трудно брать карты?

– Ага.

– Ну, а когда тебе их уже сдали?

– Потом ясно, что с ними делать.

– А если сразу поймешь, что шансов немного?

– Просто не подавай виду, делов-то.

– Вот, значит, как затевается блеф!

– А ты сечешь!

– И каковы были самые ничтожные шансы, на которых ты блефовал? Какая была комбинация?

– Никакой.

– Совсем-совсем никакой?

– Совсем-совсем никакой.

Он осекается.

– И зачем тогда блефовать?

– Просто блефуешь, и всё.

– Иначе зачем садиться, да?

– А ты вот почему в маму влюбился?

– Ну, знаешь… Потому что это она.

– Так и я о том.

Амедео давно ушел, а ему все не спится. Просит меня принести из гостиной пластинки. Их штук сорок: достаю по одной, а он говорит «да», то есть нужно сохранить, поскольку цена на них еще будет расти, или «нет» – мол, решай сам. Мы спорим из-за Дзуккеро и «Матиа Базар», к которым он равнодушен. Зато Патти Право и Вендитти ничего не грозит. Единственные, по кому нет вопросов, – это Далла и Тина Тернер: хранить всё, хранить вечно.

– А Гуччини?

– Дону Паоло отдай.

Гуччини заводила она. Даже субботним вечером, перед уходом, для затравки. И в минуты радости. А он все пытался вырваться за границы этого Катерининого мирка, проявить самостоятельность. Но без толку: в первый свой год в Милане, работая над рекламой цирка Барнума, я придумал ему тайное прозвище – Дрессированный.

Судьба подкаблучника. Того, кто оставляет другим сцену, блестящие туфли, тягу к безумствам. Особенно после инфаркта. А эти их общие друзья, которые за ужином сперва обращаются к ней, с ней одной спорят…

Мне девять, слышу ее крик: ну и спасай этот чертов бар «Америка», Нандино из Равенны.

Нандино из Равенны. Зато потом появились танцы.

Утром не нахожу его в комнате. Нет ни в кухне, ни в ванной. Ни даже в гостиной. Обнаруживаю возле огорода: выволок прямо к грядкам кресло в матросскую полоску и сидит. В руке лопатка, которой он проскребает канавку к оливе.

– Ты ж замерзнешь тут!

– Запомни, тыквы попарно! Одна с одной стороны, другая с другой!

– Брось, замерзнешь!

– А лозу обрезать в январе. И окапывал мне чтоб на полный штык!

– Ладно, пойдем уже.

Он отказывается, но, когда поднимает голову, лицо уже прежнее. Я, махнув рукой, иду в гараж за пледом, кладу на подлокотник его кресла. Оборачиваюсь от угла: он так исхудал, что даже со спины кажется, будто смотришь в профиль.

Та работенка, с шампунем против выпадения волос, срывается. Хотят моего регулярного присутствия в Милане на мозговых штурмах.

За университет тоже тревожно: не могу гарантировать, что приеду вовремя, так что рискую потерять целый триместр. По телефону успокаивают, что отложить начало курса можно будет хоть на месяц. Мои два раза в неделю растянут на весь семестр или поставят пять дней подряд.

Повесив трубку, беру в руки мобильник и перечитываю сообщение Биби: «Хочешь, сходим поужинать к Вальтеру? Я угощаю. У них вечер в синем, надень тот блейзер».

Синий блейзер. Биби уверена, что мне удалось соблазнить ее только благодаря блейзеру столь редкого оттенка, да и то лишь со второго раза. Выходит, девицам вроде тебя достаточно синего блейзера? Синего блейзера и длинных рук.

Натягиваю и обнаруживаю, что испачкал рукав. Ничего не поделаешь, остается только примерить пальто из валяной шерсти цвета морской волны, которое я носил еще в универе: на удивление, оно и по сей день мне впору. Достаю из шкафа, надеваю и захожу к нему попрощаться, а он смотрит изучающе. Потом хватается за спинку кровати, пытаясь сесть. Амедео бросается на помощь, но он отмахивается, сползает обратно и уже лежа продолжает меня разглядывать. Только тогда я понимаю, что левый карман вывернут наизнанку. И, вместо того чтобы поправить самому, подхожу ближе, ему ведь не сложно.