Мне семь, мы в скобяной лавке у моста Тиберия. Он где-то в глубине, возле стеллажа с краской, заканчивает разговор с продавцом. А возле кассы стенд с десятком брелоков, и на каждом – логотип автогиганта: «Феррари», «Ламборгини», «Порше», «Фиат», «Альфа Ромео»… Я подхожу ближе, беру «Альфу» – лощеную, с алыми вставками. Стискиваю в руке, сую в карман джинсов. Вернувшийся продавец упаковывает кисти и валик, он расплачивается, мы уходим.

Садимся в машину, и я всю дорогу ощущаю тяжесть сокровища в кармане. А оказавшись дома, первым делом бегу в свою комнату, закрываю дверь и достаю брелок. Мне все сходило с рук: а поймай меня продавец, может, и жизнь бы пошла иначе?

Ее суд: один приговор за другим. Упоминая о каком-нибудь парне: ну, не знаю. Упоминая о какой-нибудь девчонке: ну, не знаю. Не будь как та девчонка. Не будь как тот парень. Ты лучше того парня. Она хуже той девчонки. И высокомерно раздутые ноздри.

Часами распиналась, а он все кривился да губы поджимал. И лишь в последние годы начал взрываться:

– Побойся Бога, Катерина!

– Бог-то здесь при чем?

– Здрасьте, а кто тебе рот твой болтливый дал?

Иду встречаться с Биби. О нем не думаю, только если прогулка выдается недолгая: по магазинам, в аптеку, за газетами. Но стоит задержаться, в голове сразу возникает комната, тусклый свет, пятка, бьющая по кровати, заострившийся профиль. Сегодня вот вспоминается чубчик, что разделяет его лоб пополам.

К Вальтеру прихожу с запасом: от лета остались одни воспоминания, но он не собирается сдаваться и расставил по веранде газовые обогреватели. В темноте возникает Биби: из-под шарфа видны только глаза, внимательно изучающие мое пальто. Тянется ко мне, но я опускаю голову, и она, размотав наконец шарф, отворачивается, глядит на канал с его укрытыми брезентом лодочками. Потом все-таки подходит, утыкается носом мне в шею, и некоторое время мы стоим обнявшись.

После ужина едем к ней трахаться. Она чувствует, что мне хреново, и подстраивается под меня. А под конец кладет ладони мне на виски и держит, пока я не начинаю рыдать.

С Биби я затеваю ту же игру: на сколько-то лет моложе или на миллион евро больше. Ей любопытно, какие ответы дал мне он: Равенна, они с отцом работают в поле; Тина Тернер, поющая живьем у него в гостиной.

– А я бы предпочла Бормио, кемпинг с бабушкой, когда мне было четырнадцать.

– Вы с бабушкой жили в кемпинге?

– В бунгало.

– А с деньгами что?

– Миллион сейчас или два миллиарда тогда?

– Ну, ты хоть не начинай…

– Нет уж, уточни.

– Миллион сейчас.

– Тогда так: купить дом в Канаде. С мраморной ванной и видом на лес.

– И уволиться.

– Ни за что. Да и потом, в Канаде живет целых сто пятьдесят восемь видов браконид, замучаешься в микроскоп смотреть.

Она одевается, ненавязчиво давая понять, что время вышло. Бросает мне футболку и едва слышно бормочет с того конца комнаты:

– Свози его в Равенну. На то поле, где они с отцом работали.

Когда я возвращаюсь домой, он уже не спит. За столом в кухне Амедео заполняет бортовой журнал: без приключений. Снова пытался убедить его надеть помпу с морфином, но он и слышать не хочет. Зато по собственной инициативе попросил подгузник и, выпив слабительного, облегчился. Потом они смотрели «Матч Пойнт», и ни тот, ни другой не заснули.

– Финал нам показался неубедительным.

– Его ни один финал не убеждает.

– А ты вообще смотрел «Матч Пойнт»?

Киваю.

– Прости, но ведь детективы в курсе, что на момент убийства она была беременна. Разве это не повод для ареста любовника-убийцы? – Прежде чем распрощаться, Амедео топает обратно в кухню и открывает створку буфета, где мы держим лекарства. Там появилось два новых пузырька. – Этот при сильных болях, тридцать капель плюс фентанил. Сегодня я дал ему пятнадцать. А этот – чтобы крепче спалось, сорок капель.

Дождавшись, пока Амедео уйдет, он зовет меня. Оказывается, подслушал наш разговор.

– Ясное дело, что для полиции любовник – первый подозреваемый, – голос переходит в хрип, и он тянется за водой. – Как можно его не арестовать?

Ложусь рядом:

– А знаешь, Нандо, нравится мне эта Биби.

Звоночек Бруни раздался в среду: у него есть для меня стол.

– Стол?

– Карты, Сандро!

Игра в субботу, жилой комплекс под развесистым олеандром в Падулли – квартале Римини к западу от Ина Каза. Вход сто евро, фишки, нормальные люди. Он тоже там будет.

– В самом деле?

– Работа такая.

– А как же игра?

– Организаторы не играют.

– Максимум сто евро?

Тогда-то Бруни и сказал: тебе понравится, вот увидишь.

Утром он встает сам. Требует свитер, пропахший лосьоном после бритья, желает надеть его без посторонней помощи. Треники разрешает поддернуть на лодыжках. Еще хочет ботинки, я их ему шнурую.

– Сегодня получше?

– Получше, да.

Завтракаем, спину держит ровно, а лицо серое, пепельное. Съедает канестрелло[38], чай пьет уже стоя, прислонившись к разделочному столу. Оглядывает посуду, сваленную возле мойки.

– Ну и бардак, – это он обо всем: о стаканах, о банках со специями, о плите. Да еще в коробок спичек тычет: – Дай-ка глянем!

– На что?

– Не дашь ли осечки!

Я убираю канестрелли и ковшик с чаем, мóю и вытираю свою чашку. Беру коробок спичек, достаю одну, чиркаю – головка вспыхивает.

– Осечки не дал, что уж…

Пламя гаснет на середине соломки, а он все смотрит, точно она еще горит. Потом берет новую. Подносит к глазам, разглядывает соломку, головку, будто изъян ищет, прячет в кулак и выходит из кухни. Топочет по коридору к лестнице. Спускается по одной ступеньке за раз; я придерживаю под мышками, пока не оказываемся у двери. Там оставляю, возвращаюсь с куртками, а он уже вышел, прямо так. Накидываю на него куртку, пока идем через лужайку за гаражом, потом сворачиваем за угол и доходим до огорода. У капусты он останавливается, падает в кресло, только воронье гнездо шевелюры торчит.

Спичка так и зажата между большим и указательным пальцами, он пытается чиркнуть ее о подлокотник кресла, но роняет и нагибается, чтобы поднять. Я успеваю первым, протягиваю и, едва он в нее вцепляется, вижу – плачет. Под глазами синюшные мешки, а осень пахнет сухим деревом, как в детстве, когда он перед заморозками складывал поленья в дровницу. Вытираю ему щеку, чувствую горячее дыхание.

– Давай съездим в Равенну, Нандо. В Сан-Дзаккария. Я тебя свожу.

– Огород, Сандрин, – он шмыгает носом. – Выжги его к черту.

Столов, где вместо фишек ходили купюры, я избегал: слишком жесткие ставки. Избегал мест, где играют за несколькими столами одновременно. Избегал техасского холдема: дети онлайна как правило равнодушны к чарам ближнего круга. Намеренно выбирал часы, когда Милан бурлит, когда в толпе, как за стеной, проще скрывать томление в ожидании очередной игры.

По возможности просил обеспечить зеленое сукно: коснуться ворсинок тыльной стороной ладони, потереться запястьем, пока остальные отвлеклись на сданные карты.

Он не отрываясь глядит в тот угол, где растет лоза.

– Давай съездим в Сан-Дзаккария, Нандо.

– В Сан-Дзаккария? – видно, что он потрясен.

– Ну да.

– Знаешь, туда новую дорогу проложили.

Вытираю ему и вторую щеку. Почувствовав, насколько она замерзла, прижимаю крепче ладонь и держу, согревая. Потом помогаю ему встать, веду к дому.

– Нет, Сандро, в Сан-Дзаккария точно не стоит.

– Как скажешь.

Он косится на гараж:

– А поехали, да.

– Ты прямо как Сивая бабка!