Тогда-то мы и позвонили Катерине:

– Да-да, все хорошо, только Нандо весь шкаф захватил.

– Да ладно тебе, ну-ка, передай-ка мне трубочку…

Потом он, надев очки, долго изучал карту Рима, а я продолжал тупить в мобильник, пока мы наконец не выключили свет и не пожелали спокойной ночи уличному фонарю на виа деи Гракки, чей свет, проникая сквозь опущенные жалюзи, очерчивал контуры его тела: сперва он лежал на боку, затем перевернулся на спину, грудь расправилась, и он захрапел.

Вид у него поутру был точь-в-точь как в Валь-ди-Фасса, или на Сардинии, или в тот раз в Лондоне: испуганный, но донельзя счастливый, в рюкзаке – пара кепок, ветровка и запасная футболка, в кармане брюк – таблетки от сердца. К стадиону «Форо Италико» мы подходили в плотной толпе, только для нас эта теснота означала… даже не знаю… обретенное чувство локтя, контакт на минимальном расстоянии: я сдерживал его нетерпение, его бесила моя заторможенность.

Издалека заметив Центральный корт, мы направились туда, и он аж подскочил, обнаружив, что на соседних полях уже разминаются финалисты. Шею вытянул и скорей-скорей, поглядеть, не найдется ли и для нас местечко. А когда оно все-таки нашлось, ровнешенько там, где Надаль отрабатывал форхенд, так и остался сидеть с рюкзаком на коленях, приговаривая: «Надо же, глянь-ка!», – только кепку мне протянул и свою надел.

Ровно в два мы поднялись на трибуну. Из-за послеполуденной жары места он подыскал на самой верхотуре. Всю игру мы сидели как на иголках: каждую ошибку Надаля он встречал гневным выкриком, однако поняв, что Федерера мучают боли в спине, принялся болеть и за него. И уже снова сгорал от нетерпения: так хотел вернуться домой, чтобы все ей рассказать.

– Вот гадость, – слышу я снова. – Обоссался как годовалый.

Помогаю ему выйти из душа. Он хочет еще немного посидеть перед зеркалом. Но прежде делает левой ногой подобие легкого па.

– Ого, да это ж Пасадель!

– Куда мне, теперь-то…

– Давай, прыжок Ширеа!

– Эх, что за вечер был у нас с мамой на Большом рождественском балу в «Байя Империале»…

Я вытираю ему спину и плечи, шею, спускаюсь к пояснице и снова поднимаюсь наверх, а он тем временем промокает другим полотенцем живот и грудь. Музыку поставить на сей раз не просит.

Закончив с полотенцем, расправляет его на коленях и складывает аккуратным прямоугольником.

– Знаешь, что я тебе скажу, Сандро? На тот миллион из нашей игры я, пожалуй, в Швейцарию поеду, и концы в воду.

– Это что-то новенькое.

– Нет, серьезно!

– Легально откинуть концы можно куда дешевле… – Я беру фен и принимаюсь сушить ему голову. – Вот бы мне в сорок лет такую шевелюру.

– А они еще хотели меня лысым оставить, – хрипло усмехается он. – Зачешешь направо, ладно?

Но я нарочно их взъерошиваю, под молодого Волонте.

«Байя Империале» в Габичче. Большой рождественский бал, где он был с ней. И где изобрел коронный трюк Пасаделя – прыжок Ширеа.

Бросаюсь искать фотографии, но ничего не могу найти. Спрашиваю, куда он их подевал. Да их и не было никогда, Сандрин. Но я же видел. Да брось: это мама тебя рассказами про тот бал закормила, вот в голове и отложилось.

Я возвращаюсь в кабинет, перерываю альбомы – ничего.

Вращение стопой да покачивание бедрами: вот и вся ее тренировка. Она ложилась на спину и, вскинув ноги, очерчивала круги по и против часовой стрелки, чтобы связки не теряли эластичности, а мышцы укреплялись. Лучший вариант для буги или шэга: начать движение еще до того, как заиграет музыка.

Он: вращать тазом, словно гоняя невидимый хула-хуп, раскрыть бедро, вытянуться в струнку – все ради того, чтобы, перебросив Катерину справа налево, ухватить ее за руку и отшвырнуть, словно йо-йо.

В ночь на Успение им позвонили сказать, что, раз их сын не выплачивает игровые долги, придется взяться за семью.

На следующий день он сам набрал мне в Милан, притворившись, будто ничего не происходит: «Как дела, как сам?» Потом перезвонила она и все рассказала. А в конце добавила:

– Папа расплакался.

– Ну-ка, ну-ка: что за голос был у человека, который с вами говорил?

– Ты теперь по гроб жизни в это влез, да?

– Какой был голос?

– Вежливый. Мужской.

– Что значит вежливый?

– Сказал, если не заплатишь, для нас для всех это добром не кончится.

– Фигня.

– Сколько ты должен?

– Восемьсот тысяч.

– Господи…

– Да ладно.

– Кончай шутки, Сандро!

– Я абсолютно серьезен.

– Я дам тебе денег, если пообещаешь бросить. Только скажи, сколько ты должен.

– Ни гроша ломаного.

– Не ври!

– Хватит!

– Я дам, сколько нужно.

– Я сказал хватит!

– Это тебе уже хватит! – И она тоже разрыдалась. – Родила на свою голову наркомана…

Перед сном из его комнаты доносится жуткий грохот. Бегу туда. Он стоит, вцепившись в штору, на одной ноге, другую волочит.

Поддерживаю его под руку.

Он отчаянно пытается встать ровнее, но тут штора обрывается, и он падает.

Наклоняюсь, чтобы помочь ему подняться.

Он копошится на полу, как упавший на спину таракан. Хватается за вторую штору, чуть приподнимается, но крючки и тут не выдерживают.

– Какого хрена! – обнимаю его и тяну вверх.

Он меня отпихивает.

Я хватаю снова, вцепляюсь крепче, тащу в сторону кровати. Его трясет, ребра торчком. Водружаю половину его задницы на матрас, но он отталкивает мои руки, бьет в плечо, толкает.

– Эй! – кричу я.

Он бьет снова.

– Эй! – Я нажимаю плечом, но он, высвободив руку, пытается влепить мне затрещину.

Приподнявшись, я теряю равновесие, ударяюсь о тумбочку и остаюсь на ногах только потому, что хватаюсь за стену и за фигурку японского рыбака.

– Какого хрена?

– Я в кухню иду!

– Идешь? Хрена с два! – Я сбрасываю рыбака на пол. Звенят осколки, он недоверчиво задирает голову, и только поняв, что произошло, сдается. Потом оборачивается к двери и видит, как я ухожу.

Той ковбойской ночью, рассказав мне о диагнозе, он сел на крыльцо. Руки в карманы сунул и сидел так, задранный воротник рубашки перекосился:

– Ноги-то как хорошо вытянуть, а, Сандрин!

Я оставляю его среди осколков рыбака. Выхожу из дома, сажусь в машину и принимаюсь нарезать круги, потом сажусь в баре «Серджо», выпиваю стакан пива, другой, заедая чипсами и соленым миндальным печеньем. Вижу, они заменили игральный автомат на дартс с электронными датчиками. Играю партию: из пяти бросков три на каких-то полпальца не попадают во внутреннее кольцо. Кто-то из стариков-завсегдатаев поднимает голову, всматривается и снова погружается в газету.

Вернувшись, застаю в его комнате свет. Поднимаюсь, заглядываю: сидит на полу, подложив под спину матрас, пытается собрать своего рыбака.

– Выброси, – бормочет. – Выброси все это к чертовой матери.

Подхожу, на сей раз он не сопротивляется. Поднимаю его, укладываю в постель.

– А всего-то покухарить хотел.

– И что бы ты приготовил?

– Голубя. У меня в морозилке лежит.

– Ну вот, настрой, значит, уже боевой.

Потом он засыпает.

Осколки я раскладываю по столу в кабинете, правда, склеить могу только самые крупные. В итоге к концу моих трудов у японского рыбака недостает рук и куска плаща.

Знать, что он умрет, и находить в этом утешение.

– У тебя дар, Сандро! Потому ты у деда в карты и выигрывал!

– Брось, Бруни, какой еще дар…

– Так я ж говорю: карты! Это даже лучше, чем лошади. Лошади себе на уме, а с картами все делаешь сам.

– Да я не знаю, что делать!

– Еще как знаешь!

– Ничего подобного!

– А тебе и не нужно быть знатоком, Сандро. У тебя дар! Слушай, давай так: сыграешь разок и поглядишь, зайдет или нет.