Словно почувствовав, что я на нее смотрю, Роми подняла на меня глаза. Я покраснел. Внезапно смутился. Я ждал ее четыре года. Четыре года мечтаний и надежд. И вот она здесь.
Я вылез из машины. Двинулся к ней. Медленно. С каждым шагом мое сердце билось все сильнее. Она курила, по-кошачьи сдержанная, невозмутимая. И не слишком удивленная тем, что видит меня здесь.
– Привет, Бальтазар, – бросила она, когда мы оказались лицом к лицу.
Ее веселый взгляд обезоруживал меня. Она покачала головой, на ее лице я прочел искреннее восхищение.
– Привет, Роми.
Что сказать? В голове у меня все перемешалось. Упреки, просьбы о прощении, признания в любви, укоры, сожаления. Четыре года проигрывать в голове сцены нашего воссоединения, а теперь не найти ничего лучшего, как заметить:
– Красивая машина!
Черт, я готов был сам себе дать оплеуху. Она насмешливо улыбнулась. Роми по-прежнему действовала на меня сногсшибательно, и ей это нравилось.
– Это машина моего жениха.
Апперкот прямо под дых.
Поскольку я ничего не отвечал, она загасила сигарету о камень. А потом бросила мне в лицо слова, которых я не желал слышать. Она вернулась сюда за Лиз. Они, все трое, переезжают в Париж. Ее ждет карьера, у нее куча планов в голове. Жизнь наконец-то ей улыбалась.
Я сглотнул. Наша с ней общая жизнь тоже нам улыбалась, разве нет? Получается, из нас двоих в это верил только я. Однако я знал, что она говорила так не из желания причинить мне боль, просто ей нравилось слушать собственные слова. Убеждать себя. Роми не изменилась. Она по-прежнему жила в мире историй, ею же самой придуманных, в многоцветном мире из папье-маше, который существовал, только пока в него верили.
– Роми, – начал я, – этот ребенок…
– Бальтазар, пожалуйста, не порть все.
Она произнесла это без враждебности. С поразительной детской наивностью, которая напомнила мне девушку, поцеловавшую меня в первый же вечер под букетом разноцветных огней.
Я почувствовал, как во мне поднимается гнев, тот самый гнев, который заставил ее сбежать четыре года назад. Я прикусил язык и самым спокойным тоном продолжил настаивать:
– Это моя дочь. У меня есть право видеться с ней.
С того дня, когда я узнал о существовании девочки, я думал только о ней. Как к ней приблизиться? Иногда я замечал ее кроватку в мастерской. Мое сердце рвалось из груди. Я так дорого дал бы, чтобы прижать ее к груди хоть на мгновение!
Однажды, когда я навещал друга-пастуха высоко в горах, я столкнулся с Розой – она явилась в своей соломенной шляпке, чтобы купить сыра. А в ее машине с откидным верхом сидела на заднем сиденье моя кроха. Мой ребенок. Моя дочь.
Роза исчезла в хижине старого баска, оставив нас вдвоем, дочку и меня, впервые в жизни. Я смотрел, как она играет с овечками, молясь, чтобы время замедлилось, и смакуя каждую секунду, проведенную с ней. С того времени овечий сыр оссо-ирати стал ассоциироваться у меня с ее смехом, лепетом и неловкими движениями. Стоит мне только увидеть овцу, как я возвращаюсь к тем мгновениям.
Этот чудесный случай переполнил мое сердце нежностью, и, вернувшись к себе, я вставил новые снимки в мой воображаемый фотоальбом. Тощий фотоальбом любящего отца – ведь я был ее отцом, хотя она пока ничего про меня не знала. И я иногда листал его, если ее отсутствие становилось слишком тягостным.
Но эти разделенные с ней минуты, эти якобы непредвиденные встречи пусть и наполняли меня радостью, но оставались редкими. И тень Марселя по-прежнему витала неподалеку. Этот человек был опасен. Я боялся все потерять, если меня заметят. А потому лишь издали наблюдал, как она растет. Раз за разом проезжал на машине мимо дома в надежде увидеть, как она играет в саду. Вечерами, когда в доме гасили свет, воображал, что нахожусь рядом с ней. И бормотал считалки в промерзшем автомобиле. «Я тут, я тут, – шептал я. – Папа тут, папа тут, милая». Любая малость лучше, чем ничего. И я дорожил этой малостью больше всего на свете.
Роми вздохнула. Достала ручку из кармана манто и написала свой адрес на моей ладони. Прикосновение ее руки к моей… Вот и сейчас по коже пробегает дрожь.
– Пиши ей.
Она обязуется передавать ей мои письма. И посылать мне фотографии. Лиз еще слишком мала, сказала она, все довольно сложно. Что до встреч, посмотрим позже. Пусть сначала малышка привыкнет к новой жизни, и к тому же…
– К тому же она даже не знает, кто ты!
Роми бросила эту фразу, как изрекают ложь, чтобы узнать правду. Она пристально на меня смотрела, и в этот момент я понял, как был прав, что не поделился с Розой нашей историей. Роми никогда бы мне не простила.
Но писем мне было мало. Я хотел, чтобы в их жизни было место для меня. Я мог бы приезжать к Лиз дважды в неделю, забирать ее на каникулы.
– В конце концов, это мое право! – заключил я, повысив голос.
Роми на мгновение отпрянула. Дверь отворилась, и показалось изуродованное шрамом лицо Марселя. С недобрым видом он осведомился:
– Все в порядке?
Она кивнула.
– Мсье уже уходит.
Она взглянула на меня в последний раз. Запахнула полы мехового манто. И удалилась.
31
Я жду в тишине. Не подпуская к себе страх и не отводя взгляда от двери, за которой исчезли Гвен с дочерью. Не смея строить никаких догадок. Я страшно горюю. Такая маленькая девочка! Все золото мира больше ничего не стоит. И все звезды. И обещания.
В конце концов ко мне выходит врач. Я вскакиваю со стула.
– Гвен скоро понадобится ваша помощь.
Обследование еще не завершено, так что выводы делать рано. Они срочно ищут донора. Сердечко Нин вышло из строя. Решительно, наш мир вращается слишком быстро. Моя разноцветная демуазель готовится нас покинуть.
Я киваю, не очень представляя, на что соглашаюсь. Из хлынувшего на меня потока слов я способна выловить только отдельные брызги и чувствую, как меня уже закручивает водоворот, о существовании которого я старалась не думать. Гвен и ее дочь только что выбросило на этот берег, а я лишь беспомощно наблюдаю кораблекрушение, и что толку, если сама я выжила.
– Я могу их увидеть? – с комком в горле спрашиваю я.
Врач в неуверенности.
– Ну пожалуйста!
Я забываю про свои круги под глазами, помятое лицо и пересохшие губы и иду за ним по белому тусклому коридору. Его пластиковые шлепанцы с недобрым звуком поскрипывают по линолеуму – совсем не то, что башмаки старого Мажа, приминающие дикие травы. Он останавливается перед большой дверью и негромко стучит. Я делаю глубокий вдох.
В палате кровать и стул. На кровати крошечная фигурка, опутанная проводами, как хрупкая статуэтка, а сами провода ведут к экрану, на котором вьются зеленые змейки. И на стуле съежившаяся Гвен в коконе своего страха.
32
На кухне тишина. Слышно только шипение газа под сковородой.
– Нин… – бормочу я сдавленным от волнения голосом.
Пейо поднимает голову. Он не слышал, как я вошла.
– Они оставили ее на ночь… Она под наблюдением, врачи проведут обследование…
Фраза тонет в моих слезах. Не говоря ни слова, он гасит огонь под сковородой. Подходит ко мне и обнимает. Я даю волю слезам, уткнувшись ему в грудь. Сотрясаюсь в рыданиях от беспомощности и гнева. Я не способна ни о чем думать, снова и снова упираясь в единственную мысль, которая вертится у меня в голове: как им помочь?
Медленным шагом он направляется в гостиную. Наливает нам по стакану виски, который мы оба выпиваем залпом, глядя в пустоту, не чокаясь ни за чье здоровье – и уж тем более не за удачу. Карты оказались краплеными. Наша малышка взята в заложницы. И все разноцветные улитки мира не могут раскрасить ту серую пелену, которая накрыла нас.
– Ты голодна?
Я пожимаю плечами. За окном встает солнце, заливая Пиренеи золотым сиянием. Вскоре Пейо возвращается с кофе, свежим хлебом и яичницей-болтуньей. На столе книга Ромена Гари. Я ее листаю. Некоторые страницы загнуты. Отдельные строчки подчеркнуты, кое-где стоят отметки на полях.
