– Если бы она все еще была с нами… Если бы могла увидеть все, чего я добилась, несмотря ни на что… Не могу ей простить.

Над нами полная круглая луна, щедрая, манящая. Роза сжимает мою руку.

– Один человек как-то сказал мне, что каждое новолуние влечет за собой прощание, – говорит она, не спуская глаз со светила. – Один цикл заканчивается, другой начинается. Ты сама облекаешь в слова свое желание.

– Желание?

– Да, словно молитву. Говори с Вселенной, со своими ангелами-хранителями, с Богом – называй как хочешь, но вырази то, чего ты жаждешь.

Я обращаю на нее полные слез глаза.

– А если я больше не знаю, чего ждать?

– Значит, ты на верном пути.

Ночью разражается невиданной силы гроза. Ветер стучит ставнями и, проникая сквозь щели в старых окнах, заставляет дом посвистывать. За стеклами налетающий порывами дождь гнет деревья, вздувает реки и пугает животных.

На заре возвращается покой. Над пропитанными водой полями встает солнце. Я чувствую себя омытой. Голова на удивление ясная. Я спокойна, сосредоточена. Натягиваю кроссовки и бесшумно выхожу в свежесть утра. Воздух чистый и живительный. Я двигаюсь вверх по течению реки под взглядами высоких деревьев, моих сторожей. Меня несет размеренность дыхания. Легкий, естественный шаг. Тело мне повинуется. Я долго бегу, пока не останавливаюсь в самой глубине леса. Совсем одна.

Стоя неподвижно под густыми кронами, я слушаю, как перекликаются птицы. Неожиданный галдеж среди окружающей тишины. Я думаю о матери. Роми обожала птиц и, что было ей свойственно, выказывала удивительные познания в этой области. Она, не мыслившая себя вне Парижа, вне его света и бульваров, умела распознавать разные виды пернатых и безошибочно их определяла. Однажды, когда мне было лет десять-одиннадцать, она вбила себе в голову, что нужно провести ночь в лесу под открытым небом. Как и всякий раз, когда у Роми появлялась какая-то идея, отговорить ее было невозможно. Мы с грехом пополам загрузились в ее старенькую колымагу, тесную малолитражку с разболтанными амортизаторами, и двинулись в какой-то медвежий угол в Вексе́не. Мать не подумала о еде и взяла с собой только пакетик семечек подсолнуха, которыми собиралась приманивать пернатых, он-то и стал нашим ужином. Она выключила мотор, откинула верх автомобиля и задышала полной грудью. Разве не прекрасно быть здесь, наедине с небом? Закутавшись как могли (мать – в неизвестно кем подаренную норковую шубку, я – в слишком легкую куртку), мы провели всю ночь под звездами, слушая звуки леса и куря сигареты. Я кашляла при каждой затяжке, она забавлялась, и ее смех, такой выразительный, такой округлый, с очаровательными раскатами, перекликался с щебетом птиц. Когда опустились сумерки, мы замолчали. Вслушивались в птичий гомон, в пение ветра и в пугающие звуки леса, что заставляли меня съеживаться еще сильнее на кожаном сиденье. «Послушай эту!» – шептала мама, блестя глазами, восторженная, как ребенок. Она чуть слышно произносила названия птах, словно читала заклинания. «Зяблик европейский. Поползень обыкновенный. Снегирь красноголовый». Она нанизывала слоги, как жемчужины на нитку. «Камышовая овсянка, черный дятел, чирок-свистунок». Щебет и чириканье смешивались с шепотом матери в полусне, которому я старалась не поддаваться. Все тщетно.

В это утро я различаю соловья, зеленого дятла, певчего дрозда. Угадываю в промельке синих перьев синицу. Время замедлило свой бег. Во мне разливается спокойное море. Все мое тело, кожа, чувства ловят ветер, запахи, природу, смену времен года.

Я возвращаюсь обратно легкой трусцой, на волнах аромата леса, утренней влажной земли, пения реки. Рядом с каменным мостом вижу выдру. Она плывет на спине с детенышем на животе. Это знак от Роми? У меня ощущение, что она здесь, совсем рядом. К глазам подступают слезы.

И наконец, я понимаю. Если она сражалась со своей болезнью, то ради меня. Цеплялась за жизнь изо всех сил, вопреки мрачным голосам, вопящим в ее голове. День за днем выходила на бой, никогда не опускала рук, пока я не выросла и не стала способна выжить в одиночку. Я могу упрекнуть ее во многом, но не в том, что она была плохой матерью. Как и мы все, она делала что могла.

Я снова вспоминаю раскаты ее смеха. Наши счастливые вечера. Когда у Роми было светло на душе, она дарила мне идиллическое детство. Жизнь расцветала тысячью красок. О, эти моменты беззаботности, когда не было ничего важнее моего счастья. А когда на нашу жизнь опускался мрак, Роми бралась за свое оружие, и день занимался вновь, еще более грандиозный.

Не забывай того, чем звезды обязаны ночи.

Выдра чуть сильнее прижимает к себе детеныша. Ни за что на свете я бы не пожелала себе иного детства. Детства, сотканного из светотени, которое сделало меня такой, какая я есть. И сегодня я наконец готова принять себя такой, какая есть. Женщина, побитая жизнью, но стоящая на ногах. И готовая встретить то, что ее ждет.

Когда я возвращаюсь, в синем доме вовсю кипит жизнь. Леония и Августина уже тут как тут и искренне радуются моим теплым круассанам.

– А вы ранние пташки! – замечаю я, подвигая себе стул. – Гвен еще спит?

– Они с Нин отправились в ресторан, – отвечает Роза.

Так рано?

Замерев с ложкой в руке, Августина разглядывает бархатистый купол на своей тарелке.

– И как я должна это есть? – спрашивает она, косясь на сестру, – беспокоится, как бы в очередной раз не попасть впросак, нарушив правила приличия.

Леония долго рассматривает пирожное. Оранжевое полушарие в оправе из черных шоколадных жемчужин, на вершине которого возлежит половинка обжаренного абрикоса с сахарным цветочком и шоколадной веточкой. Шедевр гурманства.

Я бросаю взгляд на картонную коробку, стоящую на столе. Тоже беру ложку и погружаю ее в десерт. Абрикосовое желе, миндальный мусс и лимонный бисквит в идеальном сочетании. Не слишком сладко, не слишком горько. Очень, очень неплохо!

– В какой кондитерской вы нашли это чудо?

Ложка Августины обрушивается на купол, вскрывая сердцевину из мусса, бисквита и абрикоса.

– Я нашла его не в кондитерской, – отвечает она с набитым ртом. – А в нашем холодильнике.

Стук в стекло.

– Молодой человек, вы меня слышите?

Я открыл один глаз. Дотронулся до головы. Боль ввинчивалась в оба виска. Я пытался вспомнить, где я. Тщетно.

Дверца открылась, показался мужчина в берете, лицо встревоженное. Он помог мне выбраться из машины.

– Ну, старина, похоже, прямо в яблочко! – воскликнул мой спаситель, беря меня под мышки и ставя на ноги.

Я бросил взгляд на платан. Он выдержал удар лучше, чем папашина колымага. Дьявол меня дери, это ж сколько мне придется выложить!

Он поддерживал меня всю дорогу до своей машины, зеленого грузовичка, из которого торчали грабли и ветки. Солнце стояло высоко в небе. Я подумал, сколько же я здесь провалялся. Увидел в стекле свое отражение: лоб в крови, видок как у покойника.

Старик жил неподалеку. Пока мы ехали, я понемногу приходил в себя.

– Ты везунчик, парень, – сказал он мне, протягивая лед, обернутый в тряпицу. – И куда ты так мчался?

Я пожал плечами. Приложил компресс ко лбу, скривился от боли.

– Небось девчонка замешана, а?

Выглядел он жизнерадостно. И горел желанием поболтать. По всей видимости, был счастлив, что ему перепал шанс пообщаться. Когда он наливал мне кофе, я заметил, какие у него огрубевшие руки и черные ногти. От него пахло скошенной травой.

Сработала ли моя уверенность, что я никогда больше его не увижу? Или, «поцеловавшись» с платаном, я понял, что надеяться мне не на что? Понятия не имею. Как бы то ни было, я выложил ему все. Про казино. Про отца. Про газету. Про маркизу…

– Маркиза де ла Винь? Это про нее ты хочешь написать статью? – спросил он, внезапно посмурнев.