– Malheureusement, il n'a pas pu venir, – живо ответила Каролина. – Affaires d’Etat. Mais il regrette de ne pas être parmi nous aujourd’hui pour s’enquérir de votre santé[10].

Ответная колкость удалась. Графиня Зубова никак не могла убрать с лица застывшую улыбку. В разговоре с Каролиной ей никогда не удавалось взять нужный тон. Слишком энергична и непосредственна была её собеседница.

Бенкендорф встал, поцеловал Каролине руку.

– Позвольте, я на минуту украду у вас генерала, – сказала Зубовой Каролина и, не дожидаясь ответа, пошла из залы.

– Прошу простить, – улыбнулся графине Бенкендорф.

Графиня проводила их настороженным взглядом и облегчённо вздохнула.

Каролина отворила дверь графской библиотеки. Здесь царил тихий полумрак, пахнущий лаком, пергаментом, деревом и старой телячьей кожей. Библиотека всегда была свободна от гостей.

Бенкендорф притворил дверь. Каролина замерла у окна. Она встала так нарочно, чтобы тень скрывала её лицо. Шаль как бы невзначай сползла, оголив плечо. Подойдя, генерал поцеловал ей руку.

– J’ai repensé à vous l’autre jour[11], – сказал он.

– Et bien! A propos du passé…[12] – Каролина протянула Бенкендорфу небольшую стопку писем, перевязанную красной шёлковой лентой. – Вот. Возвращаю письма ваши.

Разглядывая стопку писем, Бенкендорф мягко заметил:

– Делать это было вовсе не обязательно. Хотя решение ваше мне приятно.

– Чему же вы улыбаетесь, Александр Христофорович? – спросила Каролина.

Бенкендорф погрозил ей пачкой:

– Здесь и половины не наберётся.

Каролина улыбнулась его словам, как редкому комплименту.

– Наслышана, Александр Христофорович, что вы уже не такой сердцеед, – сказала она.

– Мне ли быть сердцеедом, Каролина Адамовна, при красавице жене и дочках?

– Скромник. А я помню мадемуазель Жорж, которую вы похитили из объятий Наполеона.

– Вы меня нарочно искали? – перебил Бенкендорф.

Он не любил долгих разговоров с прежними любовницами. Да и откровенничать в присутствии Каролины было опасно. Эта женщина с лёгкостью впитывала всё дурное, как сухая земля дождь.

– Мне нужно спешно передать письмо государю.

Бенкендорф удивлённо поднял бровь:

– Письмо к государю… В вашем положении…

– Это очень важное письмо, – Каролина ждала согласия. – Ну же, генерал. Вам это ничего не будет стоить.

– А вам?

Бенкендорф приблизил к ней лицо.

– Всего один поцелуй, и репутация семьянина не пострадает.

Ему было всё равно – целовать Каролину или не целовать. Но всё как-то выходило само собой.

Бенкендорф поцеловал Каролину в плечо:

– Я буду вынужден прочесть ваше письмо.

– Непременно прочтите.

Бенкендорф поцеловал её в шею, привлёк к себе. Она отвернулась, чтобы не смотреть ему в глаза.

Сырой ветер носил над Петербургом крики ворон. Лавр Петрович стоял посреди кабинета полковника Свиридова, угрюмо осматривал место преступления. На столе лежали нетронутыми два пистолета и кинжал с инкрустированной серебром ручкой.

В кабинете было тесно. Посреди топтались двое ищеек. У двери, по обыкновению, лузгал семечки и сплёвывал шелуху себе под ноги квартальный надзиратель.

По полу были рассыпаны бумаги.

Сам полковник Свиридов сидел в кресле, обращённом к окну. Высокая спинка скрывала его. Были видны лишь восковые пальцы на подлокотнике.

– Убили его за столом, – сказал Лавр Петрович. – Вон там кровищи сколько. А потом уж креслице передвинули.

Первый ищейка наклонился над телом, протянул руку:

– На чём у него голова-то держится?

– Не трожь, – сказал Лавр Петрович.

Голова полковника с глухим стуком упала на ковёр, покатилась под стол.

– Ты ё… – отпрянул первый ищейка.

От такого поворота квартальный надзиратель поперхнулся шелухой.

Второй ищейка схватился за портьеру и вернул миру два утренних пирога с рыбой.

– Улики мне испортишь, дурак, – беззлобно проговорил Лавр Петрович.

Второй ищейка сполз на пол.

– Ох… – выдохнул он. – Что-то мне… того-с…

Лавр Петрович посмотрел на отпечатки сапог на полу.

– Недолго был… – его глаза пробежали по следам к креслу. – Грязи с ног мало натекло… Сапог крупный. Наш…

– Тут ещё один след, – первый ищейка стоял у стены, что напротив окна. – Поменьше. Каблук с внутренней стороны стёрт. Должно, косолапый…

Лавр Петрович привычно встал на колени, заглянул под стол. Там он встретился взглядом с головой Свиридова. Рот полковника был скошен, вывернутый глаз брезгливо смотрел на скомканный клочок бумаги. Лавр Петрович протянул руку, кряхтя, ухватил клочок. Развернул. Неуверенной детской рукой на нём было написано: «Над равнодушною толпою…»

– Да-с… – пробормотал Лавр Петрович.

Поднявшись, он шагнул ко второму ищейке, который так и сидел в углу, ухватил шнур от занавески и ловко обмотал вокруг его шеи.

– Из рояля в гостиной выдрал, – проговорил Лавр Петрович. – Ловко накинул… На спинке кресла следы от струны остались.

Лавр Петрович натянул шнур, глаза второго ищейки округлились.

– А когда дёрнул, силу не усмирял, чтоб голову начисто сковырнуть.

Лавр Петрович ослабил петлю, посмотрел на свои ладони с красными следами от шнурка:

– И сам порезаться должен был знатно. Что ж он, боли не чувствует?

– А может, и вовсе не человек это? – второй ищейка снова зажал рот руками.

– Ну вот, давайте теперь все блевать будем и глупости говорить! – возвысил голос Лавр Петрович. – А ну пошли вон!

От громких властных слов его все заторопились к выходу. Даже тело безголового полковника Свиридова, казалось, собралось в путь.

Бошняк уже две недели сидел в крепости, и его ещё не вызывали на допрос. В заключении он увлёкся изучением плесени. Он не знал трудов, ей посвящённых. Разве что Аристотель мимоходом записал где-то, что есть грибы, а есть плесень, и не очень понятно, чем они различаются. Тюремная плесень быстро росла не только на казённой каше, но и легко разрушала камень. Чтобы определить свойства распространения плесени при разной температуре и влажности, Бошняк расширил щель в окне и выстудил камеру. Но за стенкой стал кашлять Фабер. Бошняк не верил в его кашель. Тот кашлял слишком показно и натужно. Стоило только Бошняку закрыть щель, как Фабер в то же мгновение кашлять перестал.

Со времени закладки крепости и появления в ней плесени прошло уже более ста двадцати лет. Изучая глубину поражения камней, Бошняк рассчитал, что плесень, если не противостоять ей, может уничтожить стену за каких-нибудь две с половиной тысячи лет. Бошняк знал, что любой вид стремится к доминированию. Чем проще организм, тем легче ему размножиться в природе – достичь своего рода власти. Возможно, и человек, упрощая свою жизнь, избавляясь от сомнений, следуя за своими рефлексами, пытается достичь власти над себе подобными, над природой и в конце концов убить её и себя. Бошняк подумал, что все историки от Геродота, Фукидида[13], Клитарха[14] до Татищева[15] и Карамзина были неправы, описывая лишь отвлечённую цепь событий. Её же следовало описывать как преступление. Как цепь явных и скрытых мотивов, всеобъемлющий план уничтожения ближнего и дальнего своего. Эти мысли вдруг оказались чрезвычайно приятны здесь, в каземате, когда лежишь, укрывшись шинелью, и слушаешь гудение ветра.

За стеной беспечно, не соблюдая порядок и смысл строф, декламировал Фабер: