– К вам жид.

Без затей отодвинув лакея, в комнату Каролины тяжело ступил Аарон Швейцер. Руки с толстыми пальцами были ему малы и еле сходились на животе. Спутанная в баранью волну борода росла прямо из шляпы. Лица словно не было, но глаза, живые и цепкие, как два рыболовных крючка, с усмешкой смотрели из-под круглых железных очков.

– Вы за мной посылали, – не то спросил, не то утвердил он и без приглашения сел.

– В Петербурге произошли некоторые убийства… – начала Каролина.

– Вас не это интересует, – прервал её Аарон Швейцер.

Ещё в Одессе об этом жиде Каролине рассказал Пушкин. Впрочем, такой соврёт – недорого возьмёт. Но и в Петербурге она слышала о Швейцере много странного. Ходили слухи, что он питается одним фосфором и уже трижды выкупал душу у дьявола, что он знал и помнил всё. Графиня Зубова подозревала, что это тот самый Вечный жид и имена его – Агасфер и Картафил.

Каролина села напротив, не торопясь расправила складки платья:

– Что же меня интересует?

Швейцер откинулся на спинку кресла:

– Откройте шторы. Мне неприятен полумрак.

За занавесками тянулись к небу снежные камни Петербурга.

Снежинки заглядывали в чёрные стекла – и отлетали в пустоту.

Свеча освещала стол в кабинете полковника Свиридова. На столе лежало два пистолета немецкой системы – под правую и левую руку. Полковник выколотил горку табачного пепла из трубки, придвинул кинжал с инкрустированной серебром рукоятью. Задул свечу.

Он знал об убийствах доносчиков, знал, что рискует, но всё же рассказал следственной комиссии о том, что полагал важным. Ещё за полгода до восстания тень заговора витала в салонных беседах, в военном клубе, лежала печатью на светлых лицах. Да что там – сам император Александр Павлович в своё время собирал членов тайных обществ и прилюдно стыдил их. Государь и сам не сторонился перемен. Но стоило начаться им, как в обществе возникло острое желание результата. Появились недовольные тем, что они до сих пор не живут в новом мире. Им не хватало терпения ждать и ежедневным трудом зарабатывать каждый шаг к нему.

Считал ли Свиридов себя правым? Допрос дался ему трудно. Казалось, что лишь Татищев понял сдержанное смущение его. Для остальных это была уже давно наскучившая процедура.

За дверью в полоске света проползла тень. Недовольно загудел рояль, что остался от покойной жены. Кто-то открыл его крышку. Тишину разорвал нервный звон лопнувшей струны.

– Василич, – неуверенно позвал полковник. – Ты?

Медленно заскрипела ручка, повернулась на петлях, поползла в кабинет тяжёлая дубовая дверь. Лампа в коридоре коптила. На пороге стояла неясная фигура. Она шагнула в кабинет, направилась к полковнику, заслонила от него тусклый дверной проём.

Полковник потянулся к пистолетам. Он никак не мог нащупать их рукоять. Казалось, перед ним был не стол, а гладкая надгробная плита. Свиридов нащупал пальцами две буквы «С» и «В».

Существо раскинуло пахнущие мокрой шинелью крылья. Что-то врезалось в шею, горло стало большим и ватным. Свиридов увидел тёмный рукав. Из горла текло на грудь, живот, колени. Он ухватился за шершавую, сжимающую шею струну и удивился, что она, натянутая и звонкая, скользит внутрь него к костям шеи. Глаз Свиридова вывернулся, как у испуганной лошади. Ночь, кабинет, стол, пистолеты закружились, опрокинулись, погасли.

Коляска подкатила к парадному крыльцу двухэтажного особняка графини Зубовой близ Сенатской площади. Вышедшей из коляски Каролине сурово улыбнулись заснеженные львы. В высоких окнах горели люстры – журфикс[6] у графини был в полном разгаре.

На лестнице слышались неуверенные ноты фортепьяно, обрывки смеха. Лакей помог Каролине снять шубку и тёплые ботинки, что были надеты поверх атласных бальных туфелек. Прежде чем подняться, Каролина помедлила. Перевела дух. Поймала взглядом узор ковра. Он казался ей бессмысленным – чёрные кони, скачущие друг за другом под зелёными солнцами.

Она быстро поднялась по лестнице и вошла в гостиную. Перед ней предстали уже знакомые бледно-зелёные стены, увешанные строго симметрично расположенными портретами прошлых людей. Жар свечей положил Каролине на лоб восковую лапу. Гости сидели, стояли, двигались, говорили. Розовая от кончика носа до туфелек девица за пианино пыталась сыграть романс, а пожилая дама в кресле сердито разговаривала с левреткой.

При появлении Каролины гул голосов и шорох движений на мгновение замерли. Она привыкла к этим оценивающим, прилипающим к коже взглядам.

Независимо от восстаний и смут, светское общество жило легко и раскованно, будто прежние границы дозволенного стали не так значимы. Наверное, это было эхом торжества победы над Наполеоном. Возникло вдруг больше возможностей проявить свои чувства, которые в иное время привычнее было прятать. Интимное становилось поводом для мемуаров и салонных бесед. Но жить на содержании считалось занятием недостойным.

В центре гостиной с прямой спиной, как примерный подросток, сидел капитан Кислицын.

В углу в потёртом кресле развалился граф Зубов – бодрый молодящийся старик. Его дочь, Наталья Николаевна, наклонилась к отцу, коснулась его плеча пухлой ручкой и прошептала:

– Папенька, капитан Кислицын собирается Пушкина читать.

Граф не сразу понял.

– И что же? – сказал он. – Константин Борисович, конечно, читает прескверно…

– В соседней комнате генерал Бенкендорф, – прошептала Наталья Николаевна.

Глаза графа Зубова округлились:

– Уведите, уведите капитана немедля…

Наталья Николаевна подплыла к ёрзающему на стуле Кислицыну. Раскрыла перед ним альбом:

– Константин Борисыч. Vous connaissez tant de poèmes… pourriez-vous m’en écrire un dans l’album[7]?

– С превеликим удовольствием, – с готовностью ответил капитан. – Где перо-с?

– Идёмте, идёмте…

Каролина вошла в просторный дверной проём, за которым открылась следующая освещённая тяжёлой бронзовой люстрой комната.

С генералом Бенкендорфом беседовала графиня Зубова. От прежней красоты, по меткому выражению княгини Мусатовой, у графини осталось только платье. Но лицо её всё ещё отражало натуру светской львицы, чьё участие в жизни общества простирается дальше её особняка. Страсть к интригам, распространение слухов или участие в судьбе какого-нибудь прапорщика, которого срочно надо вернуть из Оренбурга в объятия возлюбленной… Таких в свете называли путаниками.

Графиня Зубова и Бенкендорф расположились на диване. Генерал слушал, терпеливо склонив голову.

– В салонах что ни разговор, то про следствие над заговорщиками, – графиня обмахивалась веером с такой энергией, будто хотела отогнать от себя не только духоту, но и гостей. – Секретность… Тайна… Газеты молчат… А все всё знают.

Бенкендорф улыбнулся.

– Я вот ничего не знаю, – сказал он.

Помолчав, с лёгким нажимом добавил:

– Государю не угодно, чтобы в салонах беседовали о подобных делах.

Графиня Зубова смутилась и понимающе кивнула. Это смущение в людях нравилось Бенкендорфу больше всего. Их желание соответствовать неписаным правилам было наивно и невыполнимо. Но до чего приятно было создавать и менять эти правила по сто раз на дню! Одним лишь словом, намёком можно было обрести над собеседником незримую власть, как глину мять его мысли и чувства.

Каролина шагнула в комнату и с давно усвоенной улыбкой оказалась перед графиней. В каждом салоне были свои улыбки:

– Ах… Аh… Elizabeth Vassilievna… C’est une soirée merveilleuse[8]…

Графиня Зубова улыбнулась в ответ.

– Et je suis ravie de vous voir, ma chère. Est-ce que le comte Witt sera des nôtres[9]?

Это был лёгкий намёк на истинное положение Каролины в обществе.