Те, кто, решая столь важное дело, ослеп от классового дальтонизма, и не понимает, насколько мала разница между войной и гражданской войной во время революции, и что последствия гражданской войны столь же трагичны, эти люди – плохие солдаты революции. Плохие не потому, что они «слишком хороши», как можно было бы упростить подобное отношение. Они плохие солдаты, потому что не умеют дисциплинировать свое сердце, свой разум, свою волю, подчиняя их только одному: осознанию того, чего требует не наш собственный темперамент, а дело, связанное с жизнью или смертью, спасением или гибелью, победой или поражением сотен миллионов человеческих жизней[408].
В «Мемуарах» 1920 года Балабанова совсем другая, нежели в поздних автобиографиях 1930-х годов. Язык ее резкий, порой жестокий («я бы послала… тех интеллигентов, которые не способны на насилие»). Она доходит до того, что говорит, что они более «вредны и отвратительны», чем сторонники «белого террора». Она ненавидит «добрых людей, которые хотят примириться со своей совестью», чистые души, которые:
…утирают слезы бывшей буржуазии и удивляются, что пролетарская Россия забрала из лачуг и чердаков столько детей и поселила их в бывших дворцах, и что она до сих пор не построила современных тюрем для врагов республики и не подумала пока сделать так, чтобы каждый член Чрезвычайной комиссии был юристом или человеком с высочайшим образованием![409]
А если она вынуждена прибегать к средствам и орудию борьбы, к которым она испытывает врожденную ненависть, виноваты в этом классовые враги пролетарской страны. Это достойная месть: яростно подвергнуть побежденного врага наказанию и унижению, используя его же методы борьбы[410].
В книге «Ленин вблизи», написанной в 1950-е годы, когда Анжелика стала ярой антикоммунисткой, большевистские методы вызывают в ее душе «раскаяние». Она пишет о переполненных тюрьмах. «Бутырки» в Москве – все круги ада: на крыше вместо царского флага развевается красный. Голодающие родственники пытаются передать еду тем, кто находится внутри, толкаются, кричат, умоляют, стоя на морозе. Длинные очереди исхудавших людей. Отчаяние и плач. За порядком следят те же тюремщики, что при Николае II, с той же жестокостью они обращаются с людьми. Для Балабановой это зрелище невыносимо. Она обращается к Ленину, говорит, как ужасно видеть, что некоторые порядки старого режима не изменились, и просит направить ее на работу в «Бутырки», чтобы прекратить пытки заключенных, а «нам избежать позора, проклятий и ответственности».
Ленин. «Но вы не выдержали бы и одного дня таких мучений! Ваши нервы…»
Балабанова. «Неважно, товарищ, хотя бы одним проклятием будет меньше, хочу облегчить хотя бы одно страдание, освободить одного невинного…»[411]
Анжелика в роли сестры милосердия действует на нервы новому царю. Ему нужны практичные мужчины и женщины, которые не задаются лишними вопросами. В политике нет места чувствам, а в ленинской – тем более. Лучше бы Балабанова не занималась внутренними вопросами, а продолжила бы свою деятельность за границей. Хорошо бы ей вернуться сначала в Стокгольм, а затем в Швейцарию и распределять там московское золото.
Незадолго до отъезда она узнает, что сестра Анна и брат Сергей, лишенные всего имущества и доведенные до нищеты, переехали с семьями в Одессу. В послереволюционной России царят нищета и страшный голод. С большим трудом можно достать хлеб и мясо. Продукты могут получать лишь новые хозяева страны, но никто из них этим не пользуется. Ленин – первый среди тех, кто следует правилу максимальной экономии. Анжелика считает «оскорблением» совет врача есть побольше, не ограничиваясь положенными пайками.
Мой организм преждевременно состарился, истощился до такой степени, что температура не превышала 35,7–8°. Каждая лекция вызывала у меня мучительную боль, и после нее я ложилась в постель. Лечивший меня врач Виноградов, расстрелянный много лет спустя, устал уговаривать меня достать себе белого хлеба; обычный хлеб, который давали небольшими порциями и не каждый день, был из бобов, и часто в нем было немного соломы.
– Скажите: в уставе вашей партии действительно есть запрет на белый хлеб? – повторял врач, человек абсолютно аполитичный.
Я отмахивалась.
– А разве нужны уставы, чтобы было понятно, что нельзя есть белый хлеб, когда у населения нет даже черного? Вы можете это понять?[412]
Жизнь Балабановой становится аскетичной. Из-за вынужденного голодания у нее ухудшается зрение, но она не идет к окулисту за очками. Она предпочитает одолжить пенсне у товарища, приехавшего из Америки. После выздоровления Ленин встречает ее в Кремле и поражается, увидев любимого товарища, голодного, бледного, с нацепленным на нос пенсне. Анжелика выглядит лет на двадцать старше. Ульянов ругает ее: «Как вам не стыдно, как вы дошли до такого состояния? Посмотрите на меня, я почти ваш ровесник и до сих пор обхожусь без очков. И потом, вы были у окулиста? Вам подобрали очки? Вы ведете себя как неграмотный крестьянин: как вы можете носить непонятно какие очки?»[413]
Балабанова никогда не стоит в очереди перед казенными кухнями, где раздают несколько мисок тошнотворной жижи и куски черного хлеба с соломой. Когда анархист Марио Мантовани зимой по тридцатиградусному морозу приезжает к ней в гостиницу «Националь», он застает ее лежащей на диване, бледной, измученной, замерзшей, еле дышащей. Марио поднимает ей голову и вливает в рот ложку быстро остывающего супа. «Всегда найдется итальянец, чтобы меня спасти!» – тихо говорит Анжелика, открывая глаза.
Глава семнадцатая
Эфемерная революция
Война заканчивается поражением Германии. Кайзер Вильгельм II отрекается от трона, и рейхсканцлером избирается социал-демократ Фридрих Эберт. Неужели наступил долгожданный момент для революции в Германии? В отличие от других большевиков, Анжелика убеждена, что немецкий пролетариат не последует примеру России. Она хорошо знакома с этой страной и ей известно, насколько сильно влияние СДПГ на рабочих и насколько слабо влияние спартакистов. Ленин тоже это знает, он не верит в «сказку» о скорой мировой революции[414]. Однако в его речах как молотом по наковальне постоянно звучит эта тема: она становится панацеей от бед, которые переживает русский народ. Анжелика понимает, что это всего лишь успокоительные слова, продиктованные желанием скрыть от русских людей, что никакой солидарности с другими народами нет.
В Европе заканчивается кровавая бойня, Балабанова уезжает из Москвы: ее путь лежит в Швейцарию. Она своими глазами хочет увидеть, что происходит в двух странах, превратившихся в политический вулкан: в Италии и Германии. Но есть и другое предположение: по заданию Ленина она везет деньги итальянским социалистам. Однако получить въездную визу у швейцарских властей не так-то просто. Ситуация облегчается, когда Москва дает добро на репатриацию нескольких швейцарских граждан. Балабановой выдают дипломатический паспорт: она путешествует под эгидой Российского Красного Креста. В начале ноября она на несколько дней останавливается в Берлине, гостит у первого большевистского посла в Германии, 35-летнего Адольфа Абрамовича Иоффе, вступившего в должность в мае 1918 года. В Берлине на вокзале ее ждет посольская машина. Резиденция Иоффе находится на Унтер-ден-Линден, «великолепной аллее, обсаженной деревьями», в «искусственном оазисе покоя и комфорта»[415]. А вокруг творится нечто ужасное: через несколько дней над императорским дворцом будет поднят белый флаг и вслед за военным поражением случится событие, которое войдет в историю как «ноябрьская революция».
Гнев, страдания и унижения ветеранов войны и немецкого народа облегчают задачу революционерам. На родине Вильгельма II, как и в России Николая II, военное поражение выливается в восстание солдат и матросов.
«Ноябрьская капитуляция, – пишет Франсуа Фюре, – приводит народ к анархии: она как бы повторяет ситуацию в России год назад, ставя на повестку дня революцию, возглавляемую группами крайне левых социалистов». Но события, замечает французский историк, будут развиваться иначе, потому что немецкий Керенский, т. е. социал-демократ Эберт, возглавивший правительство после отречения кайзера, не дает ситуации выйти из-под контроля и пресекает восстание в зародыше. «Но с самого начала на горизонте русской революции маячила германская революция. Предпосылки мятежа возникают во всей Европе: в Венгрии – Белы Куна, в Италии – фабричных советов, даже в победившей Франции, где Советы нашли отклик у профсоюзных и политических ультралевых. Недовольство войной, переросшее в октябрь 1917 года, дало мощный импульс антикапиталистической революции»[416].
