Сейчас, – объясняет Ильич Кларе Цеткин, – есть проблемы более насущные, чем маорийские формы брака или кровосмешение в древние времена. Они считают, что их главный долг – просвещать пролетариев на эти темы… Самая популярная работа сейчас – это памфлет одной молодой венской соратницы, посвященный сексуальной проблеме. Как печально! <…> Расширение фрейдистских гипотез кажется «умным», даже научным, но это невежественная простота. Это мода сегодняшнего дня. Я с недоверием отношусь к сексуальным теориям, изложенным в статьях, эссе, памфлетах, которые в конечном счете пышно разрастаются на грязной почве буржуазного общества. <…> Мне кажется, что эти процветающие сексуальные теории, в большинстве своем гипотетические, а часто и необоснованные, возникают из личной потребности оправдать перед буржуазной моралью личные аномалии или проблемы в сексуальной жизни и добиться толерантности^[397].

Все, даже сексуальная энергия, по мнению Ленина, должно быть направлено на революцию, которая требует «сосредоточенности». Революция «не может мириться с разнузданным состоянием, свойственным героям и героиням Д’Аннунцио»: «Несдержанность в половой жизни буржуазна, она признак разложения. Пролетариат не нуждается в опьянении, которое оглушало бы его или возбуждало»^[398].

Этой безапелляционной позицией Ленин показывает, насколько он далек от западной культуры, в которой тогда появлялись новые идеи, а более передовые левые их воспринимали. Он – человек одного плана, исключительно политического. Во время встречи с Горьким Балабанова получает еще одно доказательство этой ограниченности. Ленин спрашивает ее, читала ли она книгу Барбюса «Огонь». Балабанова кивает, и Владимир Ильич говорит, что его поразила сцена, в которой немец и француз обнимаются и вместе мечтают о том, как они будут жить, когда в мире больше не будет границ и частной собственности. «Вы видите, как повсюду проникают наши идеи?»^[399] Из всего того, что описывает Барбюс, Ленина интересует только то, что может вписаться в его политическую стратегию; а ведь он упускает из виду оригинальность книги, которая пользуется большим издательским успехом именно потому, что в ней впервые говорится о «страданиях, конфликтах, душевных и телесных муках, причиняемых войной»^[400].

Что это, культурное невежество? По мнению Балабановой, дело не в этом: революционеры ленинского поколения находят ответы на все вопросы в социальном и экономическом ходе событий. Все остальные вопросы – мелкобуржуазные. К тому же правительственные обязанности не оставляют времени ни на что другое. Но в октябрьский день 1918 года им есть о чем поговорить.

Ленин забрасывает Анжелику вопросами о политической ситуации в Европе, о шансах на революцию в Германии. Балабанова искренна, она реально смотрит на вещи, она не верит, что это может произойти. По правде говоря, и Ульянов не особо в это верит, а если и надеется, то держит надежду в себе, ничего не говорит секретарю Циммервальда: самое насущное и осуществимое для него – расширить влияние Москвы на европейское рабочее движение, отобрать его у реформистов и использовать через лояльные и военизированные партии как инструмент давления на буржуазные правительства. Анжелика удивлена тому, что Ульянов придает чрезмерное значение роли революционных фракций в Европе. Только в Италии большинство членов ИСП поддерживают большевиков, а в Германии на максималистских позициях стоит небольшая изолированная спартакистская группа Либкнехта и Люксембург.

Все утро уходит на обсуждение этих вопросов. Ни слова о покушении и Каплан. Когда приезжает машина, чтобы отвезти Анжелику в Москву, Ленин просит ее остаться на ужин. Стоит необычайно мягкая погода. Они обедают на веранде втроем, вместе с крестьянскими детьми и двумя кошками, которых супруги Ульяновы все время гладят. На стол ставят немного хлеба и сыра, маленький кусочек мяса, стакан чая и несколько кусков сахара.

«Этот хлеб мне прислали из Ярославля, этот сахар – от товарищей на Украине. А также мясо. Они хотят, чтобы я ел мясо и пошел на поправку. – Он говорил так, как будто это было чрезмерным требованием ради него^[401] в условиях голода, который переживает страна. Анжелика привезла ему сыр, а еще «любимую плитку шоколада»^[402] – подарки от шведских товарищей. Ильич хочет, чтобы Балабанова отдала все это товарищам в Москве, но в конце концов принимает подарок: Балабанова обещает ему, что другая половина достанется одной из многочисленных столичных бедных семей.

О Доре Каплан не говорят. Не упоминается и о репрессиях ЧК. Ленин недооценивает состояние своего здоровья. «Как видите, – говорит он, указывая на свою руку, – я еще не могу надеть пиджак, но это пройдет…» Он хочет продолжить разговор о политике. Они долго говорят об Италии, о местности, которую Анжелика сейчас считает наиболее благополучной. Она хочет ненадолго вернуться туда, проехав через Германию и Швейцарию. Это хорошая возможность лучше узнать политическую ситуацию в этих странах и возобновить прямые контакты с пробольшевистскими движениями. Ульянов против: он хочет, чтобы она продолжала руководить Циммервальдским движением из Стокгольма, или, если она больше не хочет оставаться в шведской столице, – из Москвы.

Такова смягченная версия, которую Балабанова излагает в своих мемуарах. Однако скорее всего, Ленин просил ее продолжать финансировать связанные с Москвой западные партии и лично ездить в Швейцарию для передачи денег итальянским максималистам.

Когда они прощаются, Балабанова не может удержаться и спрашивает его о Доре Каплан, о ее судьбе, о смертном приговоре.

У меня сложилось впечатление, что и он тоже испытывает чувство тревоги и ему предстоит разрешить тот же конфликт. Его ответ был довольно уклончивым: «Не знаю, это не мне решать… поговорите об этом с товарищем Каменевым…». Тогда мне показалось, что, давая мне этот совет, он хотел смягчить наказание, чтобы оно не было «жестоким»^[403].

Она ошибается. Ленину не свойственна слабость. Казнь этой женщины должна стать примером для всех «контрреволюционеров», сигналом для всех, кто хочет развалить молодую Республику Советов. Балабанова поймет все, когда в 1919 году расстреляют нескольких меньшевиков, и, видя ее разочарование, Владимир Ильич холодно ответит: «Неужели вы не понимаете, что, если мы не расстреляем этих нескольких главарей, мы можем оказаться в ситуации, когда нам потребуется расстрелять десять тысяч рабочих?»

Весь день Крупская не принимает участия в разговорах. Она с невозмутимым выражением лица кивает на все слова мужа. Но как только речь заходит о Каплан, ее лицо неожиданно омрачается. А когда в четыре часа дня Ленин уходит отдохнуть, Надежда, провожая Анжелику до машины, обхватывает ее за шею и разражается слезами: «Революционер, казненный в революционной стране! Как же так, так не должно быть!»^[404]

С дачи Ленина Балабанова уезжает, вспоминая слова Ильича. «Красный террор – это неизбежное оружие встающего на ноги класса, у которого есть вооруженный враг; для уничтожения его привилегий он вынужден применять оружие, которое вчерашние правители сами выковали, довели до совершенства, и без стеснения применяли в огромных масштабах»^[405]. Враги пролетариата используют все средства, чтобы подавить коммунистическое восстание. Прибегают даже к алкоголизму: революция рискует утонуть в водке и вине. Все винные погреба Москвы и Петрограда разгромлены. Сами солдаты Преображенского полка – революционного оплота, охранявшего подвалы Зимнего дворца, – напиваются допьяна. Ближе к вечеру появляется лозунг: «Выпьем остатки Романовых»^[406]. «Водка – такая же политическая сила, как и слово. Помните, что каждый день пьянства приближает врагов к победе и возвращает нас в рабство», – предостерегает Троцкий^[407].

Итак, Анжелика смиряется с красным террором. Но со смирением приходит мучительное разочарование. По крайней мере, так она опишет свое душевное состояние позже, когда ее антикоммунизм достигнет высшей точки во время сталинских чисток, уничтожения большевистских лидеров и подписания пакта о ненападении между Германией и Россией. Этакая ретроспектива чувств. Совсем не так она считает в своих «Воспоминаниях» в 1920 году, в пору своей верности коммунистическому режиму. В этих воспоминаниях она полностью оправдывает репрессии, вплоть до порицания «нечестивых и слабоумных», тех, кто не понимает жизненной необходимости для России защищаться от внешних и внутренних напастей.