— Как жила это времечко, Авдотьюшка? — спустя некоторое время спросил он.

— Все-то по тебе тоска брала, голубок мой благостный, иной раз аж в слезу загоняло, — тычась мокрыми губами в его подбородок, зашептала она. — Да и от старого черта горя натерпелась. Старик еще пуще животом мается. Твое снадобье кончается. Ладил он заказывать новое, да…

— Сам ему удружу, завтра утром иду в Сороку, — перебил ее Егорка, — Ступай, ступай, домой, я через пяток минут приду!

Он торопливо поднялся на колени, хотя Авдотья судорожно вцепилась в него.

— Куда, Егорушка, куда заспешил? — жалобным голосом зачастила она. — Старик-то все равно почивает… Егорушка!

Не слушая ее, парень молча застегивал полушубок.

— Ох, Егорушка, оженился на Настюшке, — жалобно всхлипнула Лукьяниха, — во-от и перестал жалеть мое горюшко-о!

— Тише ты, вдруг кто услышит! — и, чувствуя, как на его ладонь падают одна за другой горячие слезы, нехотя добавил: — Не реви за зря. Какой годок сюда прихожу…

— Бабы бают, — слезливо заговорила она, — к Саломанье в Сороку бродишь, променял меня, честную, на…

— А чего бабы не наговорят! И жена под боком, и ты! Саломанья ли в голову придет! Ну, поджидай, сейчас к старику наверх подымусь.

Егорка исчез, шелестя полушубком о бревна постройки. Лукьян их а машинально собрала кринки и, вздыхая, медленно поплелась по лесенке наверх.

Через некоторое время, не таясь, Егорка подошел к дому Лукьянова и, войдя в сени, крикнул:

— Дома ли хозяева?

— Егорка, никак? — Авдотья давно привыкла к такой игре. — К хозяину ли?

— К нему, Авдотья Макаровна.

— Пройди, пройди в спальную горницу, может, проснулся хозяин.

Лукьянов действительно не спал. Освещенный огоньком лампады, старик лежал на широкой кровати, растирая дряблую кожу живота.

— Все болеешь, Осип Петрович?

— Болесть заново господь наслал, еще пуще стал маяться.

— Не надо ли чего в Сороке достать? Завтра чуть свет побреду…

— Вот и хорошо, мой заботливый! Вот и хорошо! — оживился старик. — Надо, надо, голубок, как не надо! Лекарствие заново принеси.

— Дай отестацию.

— Оторви, голубок, от коробочки. Скоро ли принесешь? Горошинки-то ведь на исходе!

— А поди, к ночи обернусь.

Старик вытащил из-под перины кошелек.

— Лекарствие стоит тридцать две копейки. — Старик в раздумье пожевал бескровными губами, нерешительно копаясь в кошельке. — Ну да вот гривенничек возьми за заботу, — почему-то сердясь, проговорил он, протягивая на ладони деньги.

— Стыдно мне брать, Осип Петрович, я и так принесу…

— Ну, ну, шнеки-то меня пока кормят! Не разорюсь, поди, от гривенника. За ходьбу тебе… Хлебушка хоть кусок лишний съешь.

Когда Егорка уходил, Авдотья сунула ему что-то твердое в руку.

— Пригодится, поди?

Егорка разжал ладонь, на ней тускло блеснул серебром небольшой кружок с полустертой головой царя.

— Маловато жалеешь меня… Велик ли капитал.

— Я еще припасла! Ты толечко почаще ко мне заглядывай, вот и получишь! Я еще припасла.

Усмешка Лукьянихи показалась Егорке такой отвратительной, что он, задрожав от омерзения, торопливо шагнул в темные сени.

…Егорка, как обещал, вернулся к ночи в село и, никуда не заходя, направился к больному старику.

На этот раз парень не постучал в дверь, а вошел в конюшню и оттуда по лесенке в сени. Дверь в кухню была на запоре. Он нетерпеливо стукнул по войлочной обшивке.

— Кто тамотку-у? — послышался за дверью Авдотьин голос.

— Это я, Авдотья Макаровна, Егорка. К хозяину пришел.

Щелкнула задвижка. Пахнущая теплом и какой-то пряной мазью для волос, Авдотья подалась в темные сени и припала к его груди.

— Ох же, замучил старик-то меня, Егорушка… Все уши прожужжал, все про лекарствие спрашивал. Старик-то весь день без горошин жил. Да погоди, куды спешишь-то, Егорушка! Егорушка-а?

Спасаясь от назойливо ловящих рук женщины, парень шагнул в освещенную кухню.

— Лихо ли, хозяин? — тотчас спросил он больного, войдя в жаркую, как баня, спальню.

Не хватило у Егорки терпения выслушать до конца многословные жалобы на боли:

— Так прими же скорей! Скорее и облегчит.

Дрожала рука побледневшего Егорки, когда он, слегка зажмурив глаза, подал коробочку со вставленными в картон желатиновыми пилюлями. Дрожала ослабевшая рука старика, образованно протянутая за лекарством. Глоток воды — и пилюля была проглочена. «Раз! — вздрогнул Егорка, чувствуя, как холод пополз по груди. — Пускай еще!»

— Ты бы вторую проглотил, Осип Петрович, — едва нашел силу прошептать Егорка, — ведь день целый, поди, не глотал!

— И то правда, заботливый мой! Ложка меду сладка, а две слаще!

Проглотив еще одну пилюлю, старик отвернулся к стене и закашлял. В это время Егорка вынул из-за пазухи другую такую же коробочку лекарства. Положив ее на табурет, он засунул первую в карман. Пока старик снова поворачивался к Егорке, тот выхватил из новой коробки две пилюли. Ему неудержимо хотелось бежать из этого дома. Одновременно сделалось и жутко и необычно весело. Спала тягота, которая мучила его целые сутки.

На кухне старуха торопливо втиснула ему в руку два нагревшихся серебряных целковых. Сейчас Авдотья была очень нужна Егорке, теперь только от нее зависело счастье его жизни. Но волнение так душило Егорку, что парню было не до нее.

— Замучился ходьбой сегодня, завтра… завтра приду в конюшню с утра! — шепнул он, почувствовав, что Авдотья тянет его к себе. Прощаясь, он наказал: — Будет плохо старику, беги ко мне, я за дохтуром вмиг слетаю.

Сказав домашним, что очень устал с дороги, Егорка лег в постель и, утомленный дорогой, сразу же заснул. Очнулся он, когда женщины уже спали. «А как старик? — Егорка даже вздрогнул. — Вдруг все старанье зря?» Вспомнилась подохшая лукьяновская Жучка, лай которой мешал ему приходить незамеченным к Авдотье. Ну и теперь будет то же! Егорка быстро оделся и, ощупав в кармане коробочку с лекарством, бесшумно вышел на улицу.

На колокольне сторож, спутав счет, медленно отбил пятнадцать ударов. Егорка подошел к дому Лукьянова. Окна спальной горницы чуть-чуть светились тускло-зеленым пятном. Там, видимо, спокойно спали. Дрожь снова охватила Егорку, и он чуть не бегом вернулся домой.

С печи послышался надрывный кашель матери:

— Чего, Егорка, не спишь?

— Заботы много, мамка, оттого не спится…

— Днем от Федотовых прибег парень, спрашивал, пойдешь ли сей год в его покруту?

Кровь ударила в голову Егорке! Идти в батраки? Шесть лет пробатрачил он на Федотова, не нора ли теперь с этим кончить?

— Придут опять, так откажи. Тесть денег дал, в третьяки лажусь!

— Ну, — обрадовалась Дарья. — С кем в артель входишь?

— Ходил в Сороку, да человек пока в отъезде. На днях снова пойду.

Суеверно боясь наговорить себе жалкую долю третьяка, Егорка сорвался с места и, не отвечая на взволнованные расспросы матери, обрадованной этой новостью, снова выбежал из избы.

В окнах двухэтажной лукьяновской громадины по-прежнему было темно. «Долго ли тебе, черту, нежиться, — погрозил парень кулаком, — не пора ли гнить!»

Точно в ответ на его мысль в кухне вспыхнул свет и замелькал в окнах. Егорка понял, что Авдотья с лампой

Пошла в спальню. Не почудилось ли парню; что он расслышал тоненький хриплый крик?

«Неужели забирает старика? Хватит ему тухнуть в таком домине. Сам хочу в нем пожить!»

Трудно было Егорке устоять на месте. «Забирает старого черта! Забирает!.. Забирает! — бормотал он. — Может, в эту ночь сдохнет без волокиты!»

Когда окна второго этажа ярко осветились, не отдавая себе отчета, правильно он делает или нет, Егорка знакомой лазейкой пробрался к конюшне, оттуда в сени и неслышно поднялся наверх. Полураздетая Авдотья с заплаканными глазами, раздувала самовар.

— Не надо ль чего, Авдотья Макаровна?

— Ой ты, искушение! — вздрогнула она, пригибаясь от испуга к трубе. — Совсем, Егорушка, ведь совсем разнедужился старик… Одно горе с ним!