Гости молчали. Егорка от наступившей слабости повалился на спинку кресла. Ему казалось, что оно качается под ним. Рухнула последняя надежда вырваться из бедности.

— Слушай, Федор Кузьмич, — хрипло заговорил он, запинаясь и не смея поднять глаз, — не бойся. Верное будет дело… Не всякая шпека каждый год тонет.

— Случай на случай не найдет, паренек, — хитро подмигнул Сатинин. — А вдруг божье попущение будет? Тогда что?

— Дай в люди выйти! — Егорка поднял на него глаза, полные слез. — Ведь на тебя одна надежда, бог поможет и…

— Бог-то бог, да сам не будь плох, — тихонько засмеялся хозяин. — Умная поговорочка, еще стариками сказана. Ой! Да не во грех буде мне!

Сатинин торопливо вскочил, подошел к иконостасу и набожно поцеловал сверкающий серебром крест. Затем вернулся назад и чинно сел в кресло.

— Мне ли, старичку убогому, — развел он сокрушенно руками, — капиталами рисковать?

— Не заметишь, как вернутся деньги назад, — уговаривал Егорка, — а меня человеком сделаешь.

— Не трать, паренек, слов жалких. Не девушка я, не тронут меня слезы… Нет у меня капиталов для тебя! Горе случится, так и полтинника за избенку твою не получишь!

Хмурясь, в комнату вошла работница с самоваром, рябая и нескладная, — старик никогда не нанимал в дом красивых батрачек. Сатинин оживленно захлопотал, разливая чай. Накладывая мед в стеклянные блюдечки, он приговаривал:

— С медком, гостюшки, с медком пейте, да пряничка не забудьте! Душистые прянички, мятные, сладенькие…

Не весело было гостям слушать болтовню щедрого на угощение хозяина. Тот все время говорил о своем хозяйстве, словно нарочно хвастаясь завидным обилием. Не допив чашку, Егорка поднялся с кресла. Мошев недовольно нахмурился. Отложив блюдечко с недоеденной любимой помадкой, он тоже поневоле встал.

— Гостюшки, да еще чайку! — забеспокоился старик. — Разве медок не сладок или пряничек черств?

…Выйдя на улицу, Егорка посмотрел назад. У крыльца стоял Сатинин и чему-то улыбался. Посещение незваных гостей на весь день доставило старцу тихую радость. «Принял я их по-честному, по-благородному, с угощением, а вот на опасное дело не пошел и капитал свой уберег от риска. Ну, как тут себя не порадовать?» Проворно убежав в свой дом, Федор Кузьмич стал маленькими глоточками отпивать ароматный чай, в меру подслащивая его медком…

— Что ж теперь делать, Кузьма Степаныч? — прошептал Егорка.

Мошев промолчал. Надежда на Сатинина не оправдалась, а гнуть спину перед другими богачами старик не хотел. Ходить по дворам да просить взаймы было стыдно — все знали, что в архангельском городском банке у Мошева лежат немалые деньги.

Егорка опять робко повторил свой вопрос. Рухнули все надежды, и теперь такая растерянность охватила парня, что скажи ему кто-нибудь: «Прыгай в прорубь — все для тебя кончено!» — он, такой жадный и ненасытный к радостям жизни, не задумываясь, нырнул бы под лед.

Мошев тоже был подавлен случившимся. Его сильно оскорбил отказ Сатинина.

— Опять говорю, — отворачиваясь от зятя, буркнул он, — хочешь, так перебирайся ко мне в дом. Пока я жив, ты сыт будешь. А там, прости,— Федюшкино дело будет. Захочет — оставит, захочет — прогонит…

Егорка не ответил. Он уже не раз обдумывал эту возможность и решил в дом к тестю не переселяться. И за мать было обидно, не хотелось оставлять ее в холодной лачуге.

— А не хочешь, так уж дело твое, — обиделся на молчание зятя Мошев. — Поесть не зайдешь?

Егорке очень хотелось есть, но зятю без жены нехорошо садиться за стол тестя. Будут потом люди говорить: «У себя жрать нечего, так к тестю бегает». И потому, сдержанно поблагодарив старика за все хлопоты, Егорка свернул переулком к себе.

Войдя в избу и не отвечая на вопросы встревоженных жены и матери, он повалился на кровать в чем был и, по привычке, засунул голову под подушку.

Женщины молча переглянулись. Они знали, куда и зачем ходил Егорка, и поняли причину его отчаяния. Вся в слезах, Настя побежала к отцу… Дарья попыталась сесть за вязание сети, но руки у нее не поднимались…

«Нищета из дома не уйдет, — поняла она, — нищета навсегда привязалась и к сыну».

Ночью Егорка проснулся от толчка — Настя во сне прижалась к нему горячим изгибом колена.

— Ишь ты, кошка, ластишься, — шепнул он, разгоняя сон жены. — Настюшенька! Одна ты… одна ты мне радость в жизни!..

Когда Настя вновь задышала в глубоком сне, он долго смотрел на ее лицо. «Бабу взял завидную и с тестем помирился, а вот разжился одной лишь сотней! — думал он, проводя ладонью по влажному лбу жены. — А ведь на сотню едва-едва в третьяки выйдешь! Третьячья доля всем известна, иной батрак у хозяина слаще ест, чем хозяин третьей части невода в промысле… Эх, жить бы так, как дохлый Лукьянов! Век свой просидел дома, себя от холода спасаючи, А четыре шнеки каждый год кормят его досыта!»

Он задумался и вдруг вздрогнул от неожиданной мысли. Не отдавая себе отчета в том, что он делает, Егорка вскочил с кровати, кое-как свернул цигарку, затянулся, затем бросил дымящуюся самокрутку на стол.

И вдруг такой пошел зуд по всему телу, что Егорка до крови стал расчесывать себе грудь, спину, бока. «В баню долго не ходил, что ли? А ведь так просто… Так просто! — дивился он пришедшей мысли. — Как это я раньше не придумал?»

Сунув ноги в валенки, Егорка выбрался за дверь, на помост. Мороз приятно остужал тело. Егорка закрыл глаза, йогом медленно открыл их.

Лучи, месяца пробивались сквозь тонкую пелену серебристых облаков, и потому казалось, что снег светится. Вытянутые в ряды постройки села, где освещенные луной, где сильно затемненные, казались сейчас внушительнее, чем днем. Егорка отыскал глазами двухэтажный лукьяновский дом. Чернеющая громадина как бы придавливала в снег низенькие избы соседей. «Обить бы дом тесом да выкрасить его в голубой цвет! — подумал Егорка, чувствуя, как сильно, до боли, стучит сердце. — И вывеску на угол прибить: «Дом

Егора Богдановича Богданова». Вот когда уважение было бы!»

Мороз уже давно колол иглами кожу, но Егорка не чувствовал этого. Только когда неудержимо залязгали зубы, он вернулся в избу.

— Егорушка, ты чего? — вздрогнув из-за холода и рывком отодвигаясь от него, спросонья пробормотала Настя. — Ты чего такой морозный?

— Спи! спи! — прижимаясь к ней, тихо сказал он. — Спи, авось теперь счастье поймаю.

Авдотья, жена хилого богача Лукьянова, не любила по утрам толкаться в толпе женщин, дожидавшихся у колодца своей очереди, и потому но воду ходила после всех.

Сидя в своей лачуге у окна на восток, Егорка внимательно наблюдал за колодцем. Он успел выкурить едва ли не весь десяток «Тары-бары», когда у колодезного сруба появилась дородная Лукьяниха. Егорка тотчас оделся и направился к колодцу.

— Признаешь ли меня, Авдотьюшка? — тихо проговорил он, приостанавливаясь.

— А ты, Егорушка, как зажил с молодой женой, так уж и забыл меня? Кажись, месяц не видались? — зашептала она, пугливо оглядываясь по сторонам. — Мало тебе передано, что ли? А ведь еще много припасено для тебя!

— Ничего я не забыл. Видишь, кругом люди ходят! — огрызнулся Егорка; бабьи попреки всегда приводили его в бешенство. — Сегодня, как стемнеется, жди в конюшне.

— Ну, ну, ну! Не оммани только, — обрадовалась Лукьяниха. — Я-то уж тебя не забуду!

Мучительно долго тянулось для Егорки время. От нечего делать он весь день проторчал в гостях у тестя и, как только наступили сумерки, пошел к лукьяновской конюшне. Порядком продрогшая Авдотья уже ждала его. Она принесла обычное угощение: горшок с разваренным, еще не совсем остывшим мясом и другой, поменьше, со сливками.

Пока Егорка торопливо глотал любимую еду, стареющая женщина тяжело гладила его колени, шепча несложные слова ласки и осторожного укора. Не отвечая ей ни слова, Егорка растянулся на ворохе принесенного сена.