— По-прежнему — урядник и становой.

Александр Иванович вынул из кармана сигарную коробку со стеклянной крышкой.

— Можно уладить и это, — проговорил он, отрезая перочинным ножичком кончик «манилы». — На урядника подействует окрик, а станового надо вначале взять тоже на испуг, а потом посулить через моего приятеля, вице-губернатора, награду… Пошлите хозяйку за урядником. А когда он придет, сделайте любезность, не поленитесь постоять. Будьте на пять минут чиновником перед грозным начальством. Это будет внушительнее для идиота.

Быстро явился урядник. Даже в зимней мешковатой шинели он выглядел тощим. Пугливо мигая глазами, он вытянулся у дверей.

— Господин Двинской доложил, что ты только тем и занят, что ему помехи делаешь! А? — Александр Иванович топнул ногой. — Да как ты смеешь?

Урядник молчал и только усиленно моргал глазами.

— Я вот расскажу губернатору, что ты бунтуешь! Его распоряжения отменяешь… Царской власти не повинуешься?.. Ты что? — Александр Иванович грозно двинулся на прижавшегося к двери урядника. — В Сибирь захотелось? На каторгу? Ты звание урядника носишь, а сам смуту сеешь?

Костлявое лицо урядника то багровело, то бледнело, покрываясь бисеринками пота. Помучив служаку страхами и напомнив о своем недавнем приезде с вице-губернатором, Александр Иванович зыкнул:

— Если господин Двинской пожалуется мне еще раз — испепелю! Мое слово знаешь… Ну, а теперь — вон!

Урядник юркнул за дверь, и когда за окнами захрустел снег под его торопливыми шагами, скупщик рассмеялся:

— Хороша была сцена?

— Хоть в театре ставь…

— Такую-то цензура не пропустит, и автору комедии попадет… А в жизни это крепко получается. Со становым будет другой разговор, а тактика все та же… Ну, займемся денежными делами.

Расходы по подготовке съезда Александр Иванович брал на себя.

— Здесь лишние тридцать рублей, — подсчитывая деньги, удивился Двинской.

— Почему лишние? Вот уж никогда в деньгах не просчитываюсь. Тут подотчетная сумма и тридцать рублей — месячное жалованье секретарю комиссии по организации съезда. Невелик, конечно, оклад, да, как говорится, по нашим убогим прибылям…

Двинской пристально посмотрел на коммерсанта:

— Покупаете меня?

— Бросьте, Александр Александрович, вы же не институтка. Вы меня знаете, и я вас знаю. Мы оба понимаем жизнь… Есть ли что почитать? А вам, кстати, подарочек от меня — номерок вашей любимой газеты. И ваши начали поговаривать о предстоящих выборах в Четвертую думу.

Двинской жадно схватил сложенную в трубочку газету и, мельком прочитав заголовки, спросил:

— Ну, а вы как реагируете, господин капиталист, на подъем?

— А я не испугался! Сами же говорите, что царский строй — это пережиток феодализма. Франция из феодализма более ста лет назад в капитализм перешла — и ничего? Живут неплохо… Авось и мы, русские, столько-то лет проживем в капиталистической республике! А когда помрем, голубчик, честное слово, ну хоть потоп залей всю мать сыру землю, — надевая шубу, говорил Александр Иванович. — Спокойной ночи.

Он уже перешагнул через порог, когда Двинской крикнул ему вслед:

— А вы не учитываете, что в момент революционного подъема масса делается всесокрушающей силой, не дожидаясь столетнего срока?

Но Александр Иванович уже вышел на улицу и, может быть, потому не ответил.

Хотя газетная заметка была не закончена, Двинской не сел к столу. «Если мне удастся через земство добыть средства на рыболовецкое оборудование и сколотить вольные артели, — думал он, взволнованно шагая из одного угла комнаты в другой, — то рыбаки смогут сами продавать артельный улов рыбоскупательным фирмам. Все дело в батюшке-неводе!»

— Начинаем борьбу за невод! — вдруг вслух произнес он, прислушиваясь к торжественным интонациям своего голоса. — Будет у бедноты невод, и кулацкая паутина забора станет не страшна рыбакам!

Раскуривая трубку, он подумал, что, может быть, есть смысл побывать у Федина, такого же, как и он, ссыльного, упрятанного властями в далекую Нюхчу, но тотчас же махнул рукой: «Начнет опять свои теоретические рассуждения. Ничего этот интеллигентки в практической жизни не смыслит».

Припомнился и другой ссыльный — Туляков. «Вот этот горбом на заводах хлеб добывал. Этот поймет, что значит невод для рыбака!»

Отодвинув лист с недописанной заметкой, Двинской принялся за письмо к Туликову, находившемуся в таком глухом карельском селении, что весной, летом и осенью но топким болотам к нему нельзя было добраться даже пешком.

«…Заворачиваю, брат, с известным тебе меценатом большое дело. Только бы удалось осуществить задуманное. Тогда паучкам будет осечка. Минуя их лапы, все пойдет организованно, и прибавочная стоимость не осядет но карманам тунеядцев…

Не думаешь ли ты зачитать 24-й номер «Социал-демократа»? Или хочешь в карельской деревушке положить начало революционной библиотеке? Сосед ругается, требует возврата газеты. Вышли ее при первой же оказии, иначе сосед перестанет высылать газету мне, и тогда ты, не получая через меня свежей пищи для ума, превратишься в нечто двуногое. Ну, vale!

Твой знакомец.»

Хотя письмо отправлялось не почтой — тогда бы не избежать его вскрытия, — а так называемой оказией, с попутчиком, Двинской выражал свои мысли, на всякий случай, иносказательно или, как модно было говорить, на языке Эзопа.

Отправить Туликову письмо с оказией означало — запечатав его в два конверта, адресовать на нмя шуерецкого учителя Власова. Как доставлялось оно затем адресату, знал лишь один Власов, с которым Двинской познакомился, когда жил в Шуерецком.

Власти не случайно загнали Григория Михайловича Туликова в одно из самых глухих и отдаленных мест губернии. Читая характеристику Туликова, составленную следователем,

губернатор безошибочно определил, что перед ним большевик. питерский пролетарий, неугомонный организатор рабочих масс. Он решил поселить Туликова в небольшой, затерявшейся среди болот и лесов деревушке, на сотню верст удаленной даже от небольших населенных пунктов.

— Тут, небось, сразу забудешь о классовой борьбе и низвержении существующего строя, — бормотал губернатор. — Отсюда, брат, никуда не денешься, разве что в Финляндию податься можно. А сбежишь, стервец, в Финляндию, туда тебе и дорога…

Но Туляков не собирался бежать. Вместе с тысячами других политических ссыльных он рассматривал ссылку как школу для лучшей подготовки к борьбе. Тяжелые годы столыпинской реакции не прошли без пользы для разбросанных но медвежьим углам большевиков. Туляков и его единомышленники набирались знаний, готовились к решающим схваткам с царизмом.

Почта Туликову скапливалась у Кандалакшского учителя, и тот пересылал ее чаще всего с почтарем, выезжавшим в Корелу раз в месяц. Поэтому приезд почтаря был для Туликова большим праздником.

— Опять живешь, Григорий Михалыч? — всякий раз говорил старик почтарь, лукаво поглядывая на коренастого питерца.

— Опять живу, Иван Иванович, — поглаживая небольшие подстриженные усики, неизменно отвечал Туляков. — Не забудь заехать на обратном пути.

На этот раз корреспонденции было много: и письма, и пачка книг от ковдской учительницы Нины Кирилловны.

«Добрая душа, — растроганно подумал об учительнице Туляков. — Сколько денег на меня тратит! Эта книга — два двадцать, эта — рубль восемьдесят, а эта — рубль двадцать… Ну-с, почитаем, почитаем вас, господин профессор… Чай, не одни годок сидели вы за своим ученым трудом?»

Полученные письма Туляков прочитывал залпом и устанавливал им черед для ответа. Пробежав письмо Двинского, он поморщился от развязного тона: «…не получая через меня свежей пищи, превратишься в нечто двуногое». Туляков усмехнулся и подобревшим взглядом обежал расставленные в ряд книги.

— Благодетель какой выискался! — досадливо проговорил он вслух. — Отправил две газетины и уже возомнил, что спасает меня от отупения? На грош дела — на рубль шума.