Наталья смотрела на профиль спящего мужа. Видела, как набухали и опадали резные ноздри, подпирающие красивый, чуть длинноватый нос, как вздувались пухлые детские губы, чтобы выпустить маленькую порцию воздуха. Покоем веяло от спящего лица. Не то что вчера! Когда, вернувшись домой, Евсей заметил на письменном столе пресс-папье – горбатое приспособление для промокания чернил. С бронзовой ручкой в виде головы Зевса.
Наталья увидела пресс-папье в антикварном магазине на Гороховой, неподалеку от которого каждую среду, вечером, собирались желающие обменять жилплощадь. Настроение Натальи было приподнятое – складывался неплохой вариант: она заполучила подходящий адрес. Надо созвониться и наметить время для осмотра. И надо ж было ей заглянуть в антикварный магазин! Мало того – купить это пресс-папье.
– Тратишь деньги на всякую глупость! – завопил Евсей. – Зачем мне пресс-папье? Пот высушивать со лба? Кто помнит в наше время, как выглядят перья и чернила?! Лучше бы на эти деньги я купил Андрея Белого в букинистическом на Литейном.
Поостыв, Евсей признал, что пресс-папье и впрямь украшает письменный стол. А свирепый Зевс даже стимулирует творческий запал.
– То-то же, – сказала Наталья. – Впрочем, если хочешь – отнесу Зевса обратно. Чек сохранился.
– Ладно уж, – буркнул Евсей, – пусть живет у нас. Извини, сорвался.
Наталья чувствовала: Евсей что-то таит, скрывает. И рассказ его не печатают, все откладывают. Хорошо еще, «Вечерка» взяла какие-то заметки в городскую хронику, «Правда» заказала статью из жизни подростков.
Наталья отвела взгляд от спящего мужа, сдвинула одеяло и оглядела свой живот. Медленно провела ладонью по бархатной коже, желая уловить, наконец, толчок новой жизни. Тяжелая, крупная ее грудь распалась по обе стороны от высокого холма. Живот пугал своим «молчанием», а прошло больше положенных двадцати двух недель, это точно.
– Что, он еще спит? – голос Евсея звучал глухо в утренней тишине комнаты.
– Спит, – вздохнула Наталья. – Думала, и ты спишь.
– Куда там. Давно не сплю.
– Так тихо лежишь.
– Боялся тебя потревожить.
– Я тоже не сплю. Они помолчали.
– Севка, ты что-то таишь. А я переживаю. Что с рассказом? Все сроки прошли.
– Обещают до конца года напечатать, – нехотя проговорил Евсей. – Вчера захожу в редакцию, встречаю своего редактора. Говорит: «Дубровский – очень хорошо, но только не Евсей. Пушкин обидится». Это ж надо!
– Ну и что? – Наталья приподнялась, упираясь локтями о подушку.
– Ничего. Предложил ограничиться буквой «Е». Пусть, говорит, читатель думает, что хочет. «Е. Дубровский».
– Ну и ладно. Лишь бы напечатали. Или они передумали?
– Черт их знает.
– Но они тебе заплатили аванс!
– Подумаешь… Целые романы цензура выбрасывает из номера.
– Вот еще! – испугалась Наталья. – Ну их. Пусть будет Е. Дубровский. Ты из-за этого расстроился?
– Из-за этого тоже. Я – Евсей!
– Какой ты Евсей?! Ты – Севка. Нет, ты Сейка! Ты мой дорогой муж Сейка. И дети твои будут – Сейковичи! У моего отца есть японские часы фирмы «Сейко». Отец сказал: родится внук – часы твои.
– Да пошел он. Со своими часами, – буркнул Евсей.
– Полегче, Сейка, он все-таки мой отец. Помнишь, папа сказал, что «замотают» твой гонорар за рассказ? Папа хорошо понимает, где мы живем, поэтому он в полном порядке – новый кабинет занял на площади Коммунаров, в Городском управлении.
– А дочь по разным помойкам обмен ищет, – прервал Евсей.
– Уж большей помойки, чем ваша коммуналка, пожалуй, и не сыщешь, – озлилась Наталья. – Так что не от хорошей жизни бегаю, да еще в таком положении.
– Ладно, ладно, – он примирительно тронул плечо жены.
– Отстань!
Евсей почувствовал щипок. И довольно болезненный.
– Извини, Наташа, сорвалось. Куда ты собираешься на этот раз?
– Дали один адресок, – вздохнула Наталья после паузы. – Тройной обмен. Хочу сегодня съездить посмотреть.
– Хочешь, вместе посмотрим? – голос Евсея дрогнул, поплыл, стал глуше, прерывистей.
Наталья искоса взглянула на мужа и сбросила с плеча его потяжелевшую руку.
– И не думай об этом, – проговорила она. – Не думай, ясно тебе?
– Ты о чем? – криво улыбнулся Евсей.
– О том самом! И не надейся, – ответила Наталья. – Яна пятом месяце.
– Ну и что? На пятом месяце, – вялым голосом произнес Евсей, его щеки отдавали жаром. – Можно приспособиться.
– Чтобы я родила сразу детский сад, – голос Натальи как-то растворялся. – Итак Галя обещает мне двойню.
– Какая тогда разница – двойня, тройня, – вяло пошутил Евсей и добавил умоляюще: – Наташа, прошу тебя… – Евсей уже не искал слов, сознание его немело от предчувствия. – Мы ведь можем приспособиться… Наташка… Как было на той неделе.
– Вот! Так я и знала, что ты будешь вспоминать. Что я говорила?!
– Ты тогда говорила, что ты счастлива, что это ни с чем не сравнимое, какое-то особо острое блаженство, – Евсей уже не владел собой. – И доктор тебе сказал, что пять месяцев еще не граница.
– Если не злоупотреблять.
– Мы и не злоупотребляем.
– Ладно, – Наталье передавалось волнение мужа. – Только не торопись. И возьми мою подушку, она удобней.
– Конечно, конечно, – бормотал Евсей, вытягивая подушку из-под головы жены.
– Да погоди ты. Сказала, не торопись. Осторожно надо, – Наталья запнулась и повернула голову. – Телефон, что ли?
Единственный в квартире телефонный аппарат висел на стене в середине коридора. И обычно к нему подбегали пацаны Гали-вагоновожатой. Но сейчас они были в школе.
Евсей лихорадочно продолжал прилаживать подушку.
– Черт с ним. Кто-нибудь возьмет трубку. Все! Иди ко мне.
– Ну кто-нибудь уймет этот звонок? – Наталья прижалась к мужу упругой грудью.
– Дался тебе этот телефон, – Евсей чувствовал себя человеком, у которого вдруг пропала под ногами опора.
А в сознание вломился громкий стук в дверь. И противный, какой-то базарный голос бабки Ксении, матери жены скорняка Савелия:
– Дубровские! К телефону! Говорят – срочно. Слышите, нет?! К телефону!
И стукнув для верности еще раз, бабка Ксения удалилась.
– Что такое, – пробормотал Евсей.
– Может, из редакции? – Наталья отодвинулась к стене и повернулась на бок, вздыбив высокое бедро.
– Ну их к бесу, Наташка, – упрямился Евсей капризным тоном. – Потом перезвонят.
Евсей обнял жену.
– Иди! И скорей возвращайся, я подожду. Накинь мой халат.
Бормоча проклятия, он опустил ноги, нащупал шлепанцы и, заворачиваясь на ходу в халат, вышел из комнаты. Вскоре он вернулся.
– Папа попал в больницу, – бросил он с порога. – Его сняли с трамвая. Срочно просили приехать.
– Как – с трамвая? – пролепетала Наталья.
– Я не понял. Вроде ему стало плохо в трамвае, его сняли и отправили в больницу на какой-то машине.
– В какую больницу?
– Сказали, в больницу Урицкого, – Евсей принялся торопливо одеваться. – Где эта больница, не знаешь?
– Где-то на Фонтанке. Порядочная дыра, но врачи, говорят очень хорошие. Там Зоя лежала. Я пойду с тобой!
– Не надо. Я тебе позвоню.
– Вот еще! Возьми стакан кефира. С булкой. Антонина Николаевна вчера испекла. А я мигом оденусь.
Евсей с Натальей пытались остановить такси, но им не везло. Редкие машины высокомерно проскакивали мимо, торопясь в парк. А тут отгромыхал и остановился искуситель – трамвай. Наталья решила им воспользоваться, все же какое-то движение.
Трамвай тащился долго и нудно, задумываясь на остановках. И трогался дальше, процеживая рельсы, истошно визжа на поворотах, колотясь железом на стыках – неохотно и лениво – словно старик-мусульманин, перебирающий четки. Немногочисленные пассажиры, нахохлившись, глядели в подернутое морозцем стекло, забранное в тонкие деревянные переплеты, из-под которых тянул свежий ветерок.
Наталья пристроила на коленях прихваченный дома пакет, склонила голову на плечо мужа и прикрыла глаза – сказывалось бессонное ночное томление.