Тем не менее предстоящий завтрак его тяготил. И разглядывал он содержимое холодильника, больше раздумывая о предстоящих дневных заботах. Особых дел у него в субботу не было: нужно оплатить счет за квартиру, телефон. Впрочем, денег не хватит, черт бы побрал Афанасия. Но что-то еще намечалось на субботу?! Казалось, в памяти образовалась пустота, словно из общей кладки выпал кирпич. Евсей Наумович поморщился, как бы стараясь напряжением мышц лица восстановить цельность кладки. Но так и не вспомнил, продолжая разглядывать нутро холодильника. А может, пожарить гренки, пухлые гренки, пропитанные сбитым яйцом, присыпанные сахарной пудрой. И тут в вялые размышления Евсея Наумовича словно впрыгнул тот самый потерянный кирпич – Евсей Наумович вспомнил.
У выхода из метро Евсей Наумович заметил Рунича. Тот стоял спиной и сторговывал у бабки букет садовых ромашек.
– Рунич! – окликнул Евсей Наумович.
– Я! – с готовностью отозвался Рунич не оборачиваясь, словно он только и ждал, чтобы его окликнули.
Обернувшись, он увидел Евсея Наумовича, тень досады пробежала по его лицу. «Не очень обрадовался, стервец», – подумал Евсей Наумович, вспомнив, что Рунич так и не вернул ему оба тома Монтеня.
– Пришел проститься с Левкой? – Рунич выудил из кошелька деньги и протянул бабке, искоса поглядывая на Евсея Наумовича. – Вот, понимаешь, и я пришел.
«Черт дернул его окликнуть, шел бы себе и шел, – с досадой на себя подумал Евсей Наумович. – Решит, что я намекаю ему на Монтеня. А собственно, почему бы и нет?!»
– Сколько стоят ромашки? – спросил Евсей Наумович.
– Нету больше, – объявила бабка. – Все продала. Беги за угол.
– Да, да, – торопливо обрадовался Рунич. – За углом полно цветов.
– Тут нас гоняют, – пояснила бабка, пряча деньги в карман фартука, – я уж вся извертелась, ментяшей выглядывая.
– Чего же они вас гоняют, – промямлил Евсей Наумович.
– Известное дело – взятку хотят, – охотно ответил бабка. – Будто мы ворованное продаем.
«Малоприятный тип этот Рунич, – вновь подумал Евсей Наумович, – наверняка решил, что я его выслеживаю, нужен он мне очень». Видимо, Рунич догадался, о чем сейчас думал Евсей Наумович, его широкое белое лицо расплылось.
– Давно не виделись, Дубровский, – проговорил Рунич.
– Да вот, понимаешь, все суета, – ответил Евсей Наумович. – Ты тоже в морг?
– Ну. – Рунич пересчитал ромашки и упрятал в газету. – Будешь покупать цветы, нет? Я тебя подожду.
Когда Евсей Наумович вернулся, Рунич исчез. Евсей Наумович привык к мелким обидам, и привычка выражалась в том, что он стал их быстро забывать, не то, что раньше, когда обида неделями саднила душу. Более того, он стал испытывать даже особое удовольствие от подобных уколов – чувство ожидания реванша, мазохизм и только. И когда у дверей морга, среди немногочисленной группы, вновь увидел Рунича, он сделал вид, что ничего не произошло.
– Извини, Дубровский, – проговорил Рунич, – увели меня.
– Ты о чем? – прикинулся Евсей Наумович. – Все о книгах мучаешься совестью.
– Вот еще, – нахмурился Рунич. – Верну я тебе Монтеня, верну. Кто-то взял их у меня, а кто. Ворюги интеллигентные, считают баловством присвоить чужую книгу.
– Какую книгу? – поинтересовался рыжеволосый мужчина, что стоял рядом с Руничем.
Евсей Наумович признал в рыжеволосом сотрудника отдела культуры газеты «Вести», что когда-то отверг его рецензию на спектакль драматической студии, пришлось рецензию пристроить в «Вечерку».
– Да Монтеня, академического, – ответил Рунич. – Два тома потрепанных.
– Потрепанных?! – возмутился Евсей Наумович. – Новенькие два тома. Мне в Лавке писателей выделили, по разнарядке.
– Вспомнил! В Лавке писателей. Когда это было, чтобы по разнарядке, – обрадовался Рунич. – Еще при Софье Власьевне, в середине прошлого века!
Евсей Наумович вздохнул и криво улыбнулся.
Бывший трубач духового оркестра при табачной фабрике Лева Моженов лежал в гробу цвета свежей моркови, словно пытаясь разглядеть кончики пальцев вытянутых ног, упрятанных под простыню. Ребята из похоронной обслуги знали свое дело и так намарафетили его круглое лицо, что, казалось, Лева не только разглядывает кончики пальцев, но и радуется этому.
Честно говоря, Евсей Наумович с трудом признал в покойнике своего стародавнего знакомого Леву Моженова, да помог шрам над правой бровью трубача. Шрам тот знаком Евсею Наумовичу со времен их молодости. Нельзя сказать, что Лева Моженов слыл забиякой, но иногда встревал в разные истории. Так же, как и Евсей Наумович, но чаще и, в отличие от Евсея Наумовича, исключительно по своей воле.
– Точно живой! – прорезалось в густой тишине морга. – Точно сейчас встанет и даст кому в ухо.
– Это он умел, – согласились несколько человек, – за ним не застоится, крутой был.
Чей-то голос приструнил говорунов, но ненадолго.
– А вот еще случай был, – протиснулся со своим воспоминанием Рунич. – Помнится после встречи Нового года мы возвращались то ли из Комарова, то ли из Репино. Давно было, лет тридцать назад, а то и больше. Левка разделся по пояс, размазал по лицу сажу и принялся клянчить в вагоне милостыню. Помнишь, Евсей? Ты, вроде, тоже был с нами, помнишь?
Евсей Наумович пожал плечами и боком зыркнул на Рунича, мол, не место подобной истории у гроба. Но Рунич не внял намеку и продолжал неторопливо, по-учительски, излагать историю, из-за которой над правой бровью Левки Моженова появился шрам. Никого не забыл помянуть Рунич: и тетку, что оставила в проходе вагона электрички мешок с луком, о который споткнулся полуголый Левка, и мальчика, что спешил, кривляясь, за полуголым Левкой, и женщину, на колени которой присел полуголый Левка, и, главное, спутника той женщины, что огрел Левку пивной бутылкой, оставив на всю жизнь шрам на его физиономии. Сообщение Рунича было бы уместным на поминках, и то не сразу, а после некоторого разогрева. Но сейчас, здесь, по соседству с еще тремя открытыми гробами, из которых торчали носы покойников, воспоминания Рунича звучали некстати.
– Вот каким он был гусаром, – продолжил Рунич.
– А каким он был вертолетчиком, – вставил кто-то со стороны тяжелых дубовых дверей зала.
– Кто был вертолетчиком?! – встрепенулось сразу несколько голосов.
– Кто-кто. Он и был вертолетчиком. Обернувшись, Евсей Наумович увидел незнакомца в вязанной шапчонке, натянутой на лоб.
– Да никогда он не был вертолетчиком! – запротестовали в толпе.
– Как это не был?! – возмутился незнакомец. – Когда мы вместе служили в Рыбнадзоре.
– Кто служил в Рыбнадзоре? – продолжала горячиться толпа. – Левка от армии косил. С белым билетом по причине плоскостопия.
– Какое плоскостопие?! – не на шутку разволновался незнакомец. – И какой-такой Левка? Он – Николай.
– Так тебе нужен другой покойник, болван, – догадливо вскричал Рунич. – Ищи своего покойника!
– Как своего? – незнакомец огляделся. – То-то я смотрю, собрались какие-то хмыри, – пробормотал он и направился к стоящему поодаль зеленому гробу.
А в проеме двери, на его месте, возник священник в рясе и высокой черной камилавке с крестиком. Откинув полог рясы, священник выпростал руку, поднес к лицу бумажку, стараясь прочесть имя усопшего. Но, видимо, не разобрав почерк, обратился с вопросом: отчего преставился раб божий – от болезни или случай трагический? Чем вызвал у многих удивление – не таков был Левка, чтобы о душе своей заботиться. Что же касается близких, то близких у Моженова не было, один он жил, сирота детдомовская, и женатым был, но давно разошелся, все это знали. Может быть, администрация табачной фабрики отходную в церкви заказала, да вряд ли. Они и на похороны отстегнули со скрипом, не такая уж важная персона был Левка Моженов.
– Может, и вы адресом ошиблись, батяня? – Рунич повел подбородком в сторону соседних гробов.
Священник окинул Рунича взглядом бывшего комсомольского работника.
– Не очень-ка ты. Аккуратней, – нахмурился священник и добавил сдержанно, словно вспомнив о сане. – Слова-то Бог всем роздал, а как пользоваться, не всех вразумил.
