Лебедько хмыкнул и пробурчал в нос: «Ага, на хлебе перезимуем. Жмых с ворванью сниться будут».
— Разрешите идти, мне завтрак приготовить успеть надо.
— Что на завтрак?
— Эта… Белуга и компот. Но мороженого нет — кончилось.
— Иди, ефрейтор, с глаз долой.
— Провизию экономить надо бы.
— Старшина, это почему? Разве до лета не хватит?
— Капитан Кныш располовинил, втихую, это вместо того чтоб нас снабдить из запаса «Распутина». Правда, флотских макарон не пожалел. Перед самым вылетом и загрузкой в дирижабль поставил меня в известность, я посчитал с вами согласовано. Ну, сухпайки с «энзе» ещё остались, до лета протянем. Кругом поля с поспевающими овощами, год протянем.
— Ну, ну, — пробурчал прапорщик.
— Ладно, прорвёмся. Ефрейтор, если чешется, можешь на время скатать трико.
— Боюсь, поздно.
— Это почему же?
— Не чешется уже. Щетина в трико проросла. Просил старшину Балаяна, что не надо обривать тело, после убеждал успеть, пока волос в «силикон» не проклюнулся, скатать трико, а он отказал. У плиты, специально на кухню тишком приходил, ловил и заставлял раскатать.
— Немедленно скатать!
— Боль я стерплю, но трико попорчу: с волосом в браслетах и ошейнике заклинит.
Я повернулся к Лебедько:
— Как быть, прапорщик?
— Выход один, прикладывать примочки из отвара тех корок, что у Комиссарова есть, волос и отомрёт.
— Яд?
— Ягода.
— И цветочки будут?
— И цветочки будут. А как же.
— У Чона Ли, надевал трико, я на теле меха такой густоты, как у старожилов, не заметил.
— Ему оскомина «ударяет» в ногти и яйца.
— Как понимать?
— А так и понимать. Ногти на руках и ногах он подстригает каждый день до и после сна. Мошонка у него, видели, в жбан не влезет. В яйцах по жбанку «белка». Показал как сдаиваться, так китаец такие глаза сделал. Тёмный народ.
— Ладно, прапорщик… Лейтенант Крашевский, вам задание: проследить, чтобы у пехотинцев подобных рецидивов не возникло. Вообще исключите из рациона эту ягоду. А ту, что Комиссаров принёс, запереть в шкафу процедурной, кода от замка ему не давать. Отвар приготовить Хлебонасущенского лечить, видимо и Батюшку тоже, сами лично отопрёте. Прапорщик Лебедько, после построения зайдёте ко мне с капитанскими погонами и предложением, на что мотыги выменивать будем. Надо, что полоть?
— Пшеницу.
— Пшеницу? Полоть?
— Ну да.
— А другие культуры?
— У подсолнечника корень зачах и цвет опал, свёкле давно кранты. Топинамбур, но его полоть не надо, так растёт.
— Пшеницу часто полоть?
— Не чаще раза в три дня. Топинамбур с маком ежедневно.
— На том дальнем поле у которого мы высадились и где атакованы были? Там мак вперемежку с топинамбуром растёт.
— Дальнее поле, так и называем «Дальним полем». Полоть, да, мак. Мирняне сейчас обрабатывают, осенью уберут, варенья из липестков с грушей наварят… им детишек отрадновских кормить надо.
— Что ж, на «энзэ» протянем. Порцию, старшина, урезать. Лейтенант, стяните краги, ботинки зашнуруйте. А вы, прапорщик, эти как их?.. кирзачи носите, так носки почаще меняйте.
— Портянки у меня.
— Чего-чего? Заменить на носки.
— А есть моего размера?
— Ладно. А ты, ефрейтор, дрочишь — «чехул» простирывай. Кру-гом! В строй марш… Кто матчасть охраняет?!
— Селезень!
— Селезень!
— Селезень!
В утреннее построение я запретил марпехам посещать крестьянское кладбище. Приказ был не совсем понятен — никто туда не рвался. Прибирать могилы? Надобности не было: холмики скоро занесло песком, остались одни столбики. Цветы возложить? Не растут на острове, и венков из «искусственных» здесь не сделать. Сам я ходил только на воинское — к дяде, комиссару и разведчикам.
* * *
Старший лейтенант Витольд Мацкевич, военный врач гарнизона Твердыни, на Бабешке делал строителям, впоследствии и дядиным солдатам прививки, этой навигацией прибыл на остров с задачей привить нас. Но целью, как я выяснил, у него был поиск мест произрастания оскоминицы. Ягода-оскомина заинтересовала его с подачи коллеги Комиссарова.
Когда экспедиция в составе Мацкевича, семерых погонщиков, дюжины лошадей и буйволов, навьюченных плугами, боронами и тюками комбикорма и прессованного сена, входила в деревню, я сидел в тенёчке и молил Бога: «Пронеси, Господь! Мужикам разглашать запретил, хлопцам не дай прознать или самим догадаться, что говядину и конину можно есть, что на высадке, прополке и уборке урожая можно использовать лошадей и буйволов, плуги и бороны».
Мацкевич попытался посвятить меня в свои изыскательские намерения, но я его, занятый своими заботами, остановил — не дослушав махнул рукой.
А после обеда произошёл неприятный инцидент.
Во время мёртвого часа ко мне в председательский закуток зашёл Мацкевич — принёс коробку тушёнки. Извинялся за то, что не сразу отдал — забыл в суматохе. Я, высасывая из тюбика мясо, укорял старлея за то, что не прихватил для нас в Антарктиде одежды — эту просьбу Коменданту Крепости всякий раз оказией слал. Свинчивая колпачок со второго мне туба, медик клялся:
— Оббегал все инстанции, знакомых, но не дали почему-то. Слышал, что Комендант Крепости лично запретил.
— Курева можно ж было привести из Руси, — возмущался я.
С едой и одеждой на Бабешке туго, но с куревом — совсем никак. Мацкевич, намётанным глазом подметив, что я «разогреваюсь», вызвался сбегать стрельнуть папироску у погонщиков. И вдруг стукнул себе по лбу:
— Я же вам письмо от жены привёз!
Я тушёнкой поперхнулся, а он положил на коробку флешку и дёру.
…Раз за разом слушал я послание жены, прокручивая флешку в комлоге, а Мацкевич, тем временем… перепахивал поля с занявшимися всходами. Прошли плугами — с углов через центр «крест-накрест».
Пахали по всходам!
Вожак табуна, породистый тяжеловоз по кличке Донгуан бегал за начальником экспедиции, пытаясь заглянуть тому в лицо. Мацкевич прятал глаза, и всё тыкал в конскую морду жетоном «Булатного треста», на котором значилось: «Мацкевич Витольд Остапович — старший лейтенант медслужбы гарнизона Твердыня, специальный уполномоченный и поверенный Администрации БТ, начальник научной экспедиции. Всем неукоснительно оказывать всяческое содействие». Естественно, Донгуан читать не умел, а красный цвет жетона его как самца раздражал. Лягнув на пути упряжку буйволов-тупиц, жеребец бросился искать председателя хозяйства. Ворвался в спальный барак — и галопом по гулкому помещению, прямиком ко мне в председательский закуток, где… получил по морде и свалился с копыт. Это я успел стать в бойцовскую стойку и двинуть радетеля колхозного добра мастерским ударом каратэ. За занавеской не мог я видеть того, что несётся по спальне конь. Подумал — Силыч. Прознал о поступившей тушёнке и теперь по долгу службы кладовщика спешит оприходовать «прибытак». Я чуть ногу не сломал! Хорошо, удар пришёлся по мягким лошадиным губам, и силу рассчитал на массу, как у коня. Взъярился, готов был измолотить Донгуана в отбивную, но остолбенел, вдруг увидев в зрачках его глаз «кресты» по «зелёнке».
Обратно по гулкому помещению Донгуан проскакал аллюром со мной на спине. Разбуженные полеводы не могли понять, что за переполох. Коня пронёсшегося туда-сюда по проходу меж рядами нар они не увидели: потолочные люки по случаю мёртвого часа были закрыты, а плошка на тумбочке дневального была им же — его задом — затушена, как только жеребец ворвался в барак. Переждав «обратный ход», мужики сплюнули и улеглись на места, хлопцы полезли назад на второй ярус.
Обскакав все угодья, уже отмеченные «крестами», на Дальнем поле я сыскал-таки Мацкевича, а с ним Крысю и Камсу.
Подъехал тихо. Сидели медики кружком на корточках у кучки оскоминицы с редкой и чахлой ягодой. Двое «чистили» третьего за то, что не предупредил вандализма. Ведь знал, что растёт оскомина только на одном этом Дальнем поле, на других этой ягоды нет.