А затем случилось одно происшествие. Совсем незначительное, если проследить его причины: возможно, лейтенанту скрутило живот после завтрака, или он хорошенько гульнул накануне, или сильно задолжал, или получил выговор от командира. Короче говоря, именно в тот день лейтенант был зол. Матрос вместе с другими «ставил носовой такелаж».

Заметьте, матрос прослужил на флоте больше сорока лет, получил три нашивки за безупречную службу, был награжден Крестом Виктории за проявленную в сражении храбрость, так что он в принципе не мог быть этаким отъявленным дебоширом. Лейтенант был раздражен; лейтенант обозвал его – обозвал грязным словом, прошелся насчет его матери. Когда я был мальчишкой, наш кодекс чести велел нам драться, как черти, если в адрес наших матерей звучало подобное оскорбление; и в моей части света многие мужчины поплатились жизнью за это ругательство.

Однако лейтенант оскорбил так матроса. В руках матроса оказался стальной рычаг или прут. Не задумываясь, он ударил им лейтенанта по голове, столкнув за борт. В тот момент, как он сказал, он «понял, что натворил».

«Я знал устав и сказал себе: с тобой все кончено, старина Джек, так что вперед. И я прыгнул за ним, намереваясь утопить нас обоих. Так бы я и сделал, да только шлюпка с флагманского корабля как раз проходила мимо. Нас втащили в нее, а я все не отпускал его и продолжал колошматить. Это-то меня и погубило. Если бы я его не бил, мог бы сказать, что, осознав свой поступок, прыгнул в воду, чтобы спасти его».

Затем был военный трибунал, или как там это называется на флоте. Он произнес приговор слово в слово, будто затвердил его наизусть и многократно повторял в тяжелые минуты. Для поддержания дисциплины и уважения к офицерам, которые отнюдь не всегда ведут себя как джентльмены, того, кто провинился лишь тем, что поступил как мужчина, разжаловали, лишили всех премиальных и права на пенсию, у него отобрали Крест Виктории и уволили из военно-морского флота с хорошей характеристикой (это был единственный его проступок), он получил пятьдесят ударов плетьми и на два года отправился в тюрьму.

– Лучше бы мне утонуть в тот день, Бог свидетель, лучше бы мне утонуть, – заключил он, когда очередь двинулась вновь и мы обогнули угол.

Наконец впереди показалась дверь, в которую группами пропускали нищих. И тут я узнал удивительную вещь: была среда, и никого из нас не выпустят до утра пятницы. Более того, к сведению всех курильщиков: нам не разрешили проносить табак. Его следовало оставить при входе. Мне сказали, что иногда его возвращают при выходе, а иногда уничтожают.

Старый вояка преподал мне урок. Достав кисет, он высыпал табак (которого было прискорбно мало) на бумажку. Затем аккуратный плоский сверточек отправился в носок внутрь башмака. Мой табак тоже отправился в носок, курильщики поймут, каково это провести без табака сорок часов.

Очередь продолжала двигаться, и мы медленно, но верно приближались к воротам. Когда мы очутились у железной решетки и за ней показался служитель, старый моряк окликнул его:

– Сколько человек еще пустят?

– Двадцать четыре, – последовал ответ.

Он встревоженно смерил глазами очередь впереди и принялся считать. Перед нами было тридцать четыре человека. Разочарование и страх отразились на лицах стоявших поблизости людей. Не очень-то веселая перспектива провести на улице бессонную ночь голодными без единого пенни в кармане. Но мы надеялись вопреки здравому смыслу, пока перед нами не осталось десять человек и служитель не дал всем от ворот поворот.

– Мест больше нет, – произнес он, закрывая дверь.

Несмотря на свои восемьдесят семь, моряк сорвался с места и потрусил прочь в отчаянной попытке найти приют где-нибудь еще. Я стоял и советовался с двумя другими нищими, знатоками окрестных ночлежек, о том, куда можно податься. Они предложили попытать счастья в работном доме Поплар, в трех милях отсюда, и мы двинулись в путь.

Когда мы завернули за угол, один из них сказал:

– Я должен был попасть сюда сегодня. Я пришел к часу, когда очередь только начала выстраиваться, – любимчики, все дело в них. Ночь за ночью они пускают одних и тех же.

Что касается «Возчика» – с его крупными чертами, короткой бородкой и выбритой верхней губой, – то в Соединенных Штатах я мог бы принять его за кого угодно, от квалифицированного рабочего до преуспевающего фермера. Ну а в «Плотнике» я бы сразу узнал плотника. Он выглядел, как и подобает плотнику: сухопарый и жилистый, с проницательным, зорким взглядом и руками, огрубевшими от сорока семи лет работы с плотницким инструментом. Главной бедой этих людей была старость и то обстоятельство, что дети вместо того, чтобы возмужать и заботиться о престарелых родителях, умерли. На них обоих годы оставили свою печать, а молодые и сильные конкуренты заняли их места.

Это были те двое мужчин, которые, как и я, не получили места в работном доме Уайтчапел и теперь вместе со мной направлялись к ночлежке Поплар. Так себе местечко, считали они, но это был наш последний шанс. Или Поплар, или ночь на улице. Оба мечтали о койке, потому что оба были готовы «отдать концы», как они выражались. Возчик, которому стукнуло пятьдесят восемь, провел без крова и сна уже три ночи, тогда как шестидесятипятилетний Плотник скитался целых пять ночей.

О вы, почтенные господа, изнеженные, сытые и румяные, вы, кого каждый вечер ждут кровати с белоснежным бельем и просторные спальни, как мне объяснить вам, сколь сильно вы страдали бы, проведя бессонную ночь на лондонских улицах? Уж поверьте мне, вам бы показалось, что прошли тысячи столетий, прежде чем на востоке посветлело небо, вас сотрясала бы дрожь до тех пор, пока вы не готовы были бы кричать от боли, сводящей каждую мышцу, и вы удивлялись бы тому, как сумели вынести все это и остаться в живых. Стоит вам опуститься на скамью и закрыть от усталости глаза, как полицейский разбудит вас и грубо велит «убираться». Вы можете отдохнуть на скамейке, хотя скамеек мало и попадаются они редко, но стоит вам заснуть, как вас сгонят с места и усталые ноги вновь побредут по бесконечным лондонским улицам. Стоит вам от отчаяния пойти на хитрость, отыскать пустынный переулок или темную подворотню и прилечь там, как вездесущий полицейский погонит вас и оттуда. Гнать вас – его работа. Это закон власть имущих – гнать вас отовсюду.

Но едва забрезжит рассвет, как ночной кошмар развеется и вы побредете домой, чтобы как следует отдохнуть, и до самой своей смерти будете рассказывать историю своих приключений восхищенным друзьям. Рассказ превратится в захватывающую эпопею. Восьмичасовая ночь сделается Одиссеей, а вы Гомером.

Не так обстояли дела с теми бездомными, которые тащились со мной к работному дому Поплар. А этой ночью в Лондоне таких было тридцать пять тысяч, мужчин и женщин. Пожалуйста, постарайтесь не вспоминать об этом, когда отправитесь в кровать: если вы так изнежены, как мне думается, вы будете спать хуже, чем всегда. Но каково шестидесяти-, семидесяти- и восьмидесятилетним старикам, истощенным, а вовсе не сытым и румяным, встречать рассвет, так и не сомкнув глаз, проводить день в отчаянном поиске жалких корок, страшась следующей бесприютной ночи, и так в течение пяти дней и ночей, – о почтенные, изнеженные господа, сытые и румяные, разве вы вообще способны это понять?

Я шагал между Возчиком и Плотником по Майл-Энд-роуд. Это широкая дорога, прорезающая самое сердце Ист-Энда, на которой всегда полно народу. Я упоминаю об этом, чтобы вы вполне оценили то, что я буду описывать дальше. Как я уже говорил, мы шли по дороге, и мои спутники все больше мрачнели, кляня свою родину; я поддакивал им, как американский бродяга, который застрял в этой странной и ужасной стране. Я выдал себя за матроса, прокутившего на берегу все деньги и даже одежду (чему они поверили, поскольку такое с матросами случается) и крепко севшего на мель, пока не подвернется подходящий корабль. Это объясняло мое незнание английских порядков вообще и принятых в ночлежках в частности, а также мое любопытство.