— Ох, ты просто ангел, — говорит мама, лучезарно улыбаясь ему. — Ну разве он не красавец-мужчина, Джесс?

— Ну конечно же, — отвечаю я невозмутимо. Джеймс бросает на меня взгляд. Он думает, что я слишком строга к ней. Я не так уж много рассказывала ему о том, как росла рядом с ней или, скорее, как росла в доме бабушки и дедушки, когда мамы постоянно не было рядом. Странно, что я так часто делюсь этим с Алексом, но думаю, что в прогулках есть что-то такое, что облегчает разговор о самых разных вещах. В любом случае, думаю, у него более реалистичный взгляд на то, какой была жизнь с моей матерью.

— Вернусь через пару минут, — говорит Джеймс, забирая ключи. — Я сам открою дверь.

— Он очень милый, — в пятидесятый раз говорит мама, наблюдая, как я ставлю чайник и вытираю кухонную поверхность со вчерашнего вечера. Она явно пришла со спектакля и приготовила чай и водку с апельсином (или две), и столешница покрыта липким слоем крошек и сока, который засох и превратился в грубый слой.

— Ага, — соглашаюсь я, оттирая особенно липкий кусочек.

— Тебе следует взять пример с Софи, — продолжает она.

— Мама, — предостерегающе начинаю я. Знаю к чему это приведет, потому что я слышу это с тех пор, как мне исполнилось восемь лет. Я обожаю Софи, но моя мать использовала ее как девушку-пример, сколько я себя помню. По-детски, я хочу сообщить ей, что Софи переживает своего рода кризис раннего возраста, потому что они с Ричем все еще не могут договориться о том, какой они хотят видеть свою свадьбу, поэтому они зашли в тупик. Но я ничего не говорю.

— Я же просто говорю, — говорит она, слегка надувшись, ее тон явно обиженный. — Ты вечно ищешь, на что бы обидеться. У Софи хорошая работа, хороший дом, она старается завести ребенка — ты же не становишься моложе, Джесс.

— Мне даже нет тридцати, — я пытаюсь говорить ровным тоном. Как она может так отличаться от бабули Бет?

— А он симпатичный молодой человек. Очень симпатичный, — мурлычет она так, что я чувствую себя немного неуютно.

— На дворе две тысяча девятнадцатый год. Мне не нужно ловить мужчину в капкан, пока еще не стало слишком поздно. Я не останусь лежать на полке ненужных товаров, если все еще буду одинока, когда мне исполнится тридцать. И я только что устроилась на совершенно новую работу.

— Ну да, конечно, — говорит она, качая головой, как будто это я веду себя неразумно. — Просто говорю, что на твоем месте я бы надела колечко, пока не стало слишком поздно.

Она слегка покачивается и направляется в ванную, напевая «Бейонсе». А я стою с открытым ртом, кипя от злости.

Когда Джеймс заходит несколько мгновений спустя, я все еще прихожу в себя.

Он ставит бумажные пакеты с выпечкой на стол и поворачивается ко мне, улыбаясь своими прекрасными белыми зубами. Я подхожу и целую его, застигнув врасплох.

— За что это? — он берет меня за плечи и отступает на шаг, глядя на меня так, словно оценивает. Я смотрю на него в ответ. Думаю, он правда хороший мужчина.

— Просто так, — говорю я и обнимаю его, обхватывая руками его широкую спину и глядя на крыши, которые ведут к морю. С ним ощущаешь себя в безопасности — он солидный и как будто никуда не уйдет. Может, это и к лучшему, думаю я, искоса оглядывая мамину квартиру. Может, это то, к чему мне следует стремиться.

И тут звонит мамин телефон.

— Да. О, точно. Ага. Конечно, — ее лицо становится все белее и белее по мере того, как она разговаривает, пока на каждой скуле не остается только по два ярких пятна, и что-то в моем животе падает в пол, и я понимаю, что сжимаю обе руки в кулаки.

— Конечно. Да. Мы сейчас приедем.

— Мама? — я выдавливаю из себя это слово.

— Нам нужно вызвать такси до больницы.

— У меня есть машина, — говорит Джеймс, забирая ключи от своей машины.

— Конечно. Мне нужна моя сумочка, — говорит мама механически и сухо. — Джесс?

— Я готова.

Даже не хочу спрашивать, что случилось. Если я не спрошу, это не может стать моим кошмаром. Этого не может быть.

Бабуля лежит на кровати в отделении коронарной терапии (прим. отделение для лечения критических пациентов). Я вижу ее через окно. Она выглядит крошечной, лежа на кровати с проводами, идущими от ее рук. Когда медсестра заводит нас в палату, я поворачиваюсь, как будто хочу избежать всего этого, закрывая лицо руками. Но мама кладет руку мне на плечо и говорит:

— Пойдем, любимая, — я поворачиваюсь, и мы входим вместе.

В палате странно тихо. Не знаю, чего я ожидала: писка и работающих приборов, и всех тех звуков, о которых вы думаете, когда смотрите подобные вещи в «Несчастном случае» по телевизору, но только не этой странной, мертвой тишины. Мама садится на стул рядом с кроватью и смотрит на медбрата, как бы спрашивая разрешения подержать бабулю за руку. Медбрат, который что-то проверяет на аппарате, улыбается и коротко кивает. Он выглядит измученным:

— Она просто спит. Прошлой ночью мы провели операцию, чтобы разблокировать артерию и установить стент.

Я в ужасе смотрю на него:

— Операцию на сердце?

— Не так, как вы думаете, — мягко говорит он. — Мы проникли через руку и таким образом устранили закупорку. Через несколько дней с ней все будет в порядке, и она сможет вернуться домой, хотя потребуется реабилитация и некоторые изменения в образе жизни…

— Я присмотрю за тобой, не волнуйся, — говорит мама, сжимая руку бабушки Бет. Медбрат еще раз ободряюще улыбается и покидает нас.

Я наблюдаю, как он передвигается по палате, проверяя время на часах. Я стою с другой стороны кровати бабули Бет, поглаживая ее пальцы. Из ее руки выходит канюля, а из предплечья — провода. Напротив, на другой кровати, лежит еще одна женщина, наполовину проснувшаяся, и медбрат помогает ей подняться. Странно думать, что Алекс в таком же положение, делает это изо дня в день. Жаль, что здесь нет приемного покоя. Я хочу написать ему и спросить, что он знает обо всем этом. Я чувствую страх, бессилие и…

— Привет, — хрипит бабуля Бет.

— Боже мой, ты нас так напугала, — говорит мама.

Бабушка смотрит на меня из-под тяжелых век.

— Простите, — говорит она. Ее голос не громче шепота. — Не хотелось поднимать шум.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Алекс

6 октября, Лондон

Я так устал, что мог бы просто прилечь прямо здесь и немного вздремнуть. Слова на экране моего айпада плывут перед глазами. Я должен был работать над эссе, но мой мозг объявил забастовку.

Плюс в том, что дома стало немного спокойнее. Теперь, когда вся эта история с Эммой позади, и я твердо покончил со своим недолгим увлечением быть парнем, у которого есть подруга с привилегиями, я чувствую, что могу немного вздохнуть свободно. Имею ввиду, что в теории все это очень хорошо, но просто это был совсем не я. Даже не я, восстанавливающийся после расставания.

— Не могу поверить, что ты получил первое место за это эссе, — говорит Джамиля, бросая сумку на пол сестринского поста. Я подпрыгиваю, потому что мои переутомленные нервы в данный момент находятся в состоянии повышенной готовности, и она фыркает от смеха.

Она выглядит такой же разбитой, каким я чувствую себя. Иногда я думаю, что если бы не другие, кто находится со мной в одной лодке, я бы с трудом поверил, что эта работа не просто какой-то кошмарный сон. Мы все так устали, что могли бы уснуть стоя, а задания сыплются у нас из ушей.

Наблюдаю, как она снимает пальто, шарф и кардиган. Запихивает их комком в свой шкафчик и, протянув руку, хватает чашку с заваренным чаем, которую я держу, затем делает большой глоток.

— Эй, — говорю я, смеясь.

— Я чертовски замерзла. И ты стал первым. Может, если я выпью твой чай, то впитаю немного твоей магии.

— Сомневаюсь в этом, — шучу я.

Мы ждем, когда появится одна из старших медсестер и отведет нас на осмотр в операционную. У меня сводит живот от волнения и нервов. Знакомый ритуал вскипания чайника, пакетика чая в чашке, молока и сахара успокаивает меня. До того, как начал работать в больнице, я пил чай, разбавляя его небольшим количеством молока. Теперь, работая по многу часов, никогда не зная наверняка, когда наступит следующий перерыв, я добавляю сахар, чтобы получить дополнительные калории, которые помогут мне продержаться чуть дольше. Мы все так делаем.