− Да… Так…
− Ну вот видишь! А остальное… Будем молить Господа о прощении…
Батюшка накрыл склоненную голову солдата епитрахилью6 и начал что-то негромко говорить. Шаховцев разобрал лишь: «…Господь и Бог наш Иисус Христос… Щедротами своего человеколюбия…» и, в завершение, знакомое с детства − «Прощаю и разрешаю…»
Когда, приложившись к лежащим на аналое Кресту и Евангелию, он вернулся туда, где неподалеку от распятия его поджидал восприемник, Иван вдруг ощутил, как с души словно свалился камень. Мало того: витавший в храме приторный запах ладана перестал раздражать его, а пение хора, прежде показавшееся заунывно-тягучим, теперь звучало совсем иначе − радостно и торжественно.
Очевидно, пока он беседовал с настоятелем, Игнатов уже успел оповестить прихожан, кто такой приехавший с семейством Кропочевых высоченный стриженый парень, потому что все, кто был в храме, смотрели на Шаха ободряюще, словно радуясь, что Пашкин крестник нашел время и желание выбраться в церковь. А когда отец Александр, в сопровождении дьякона и еще одного помощника в ярко-алом стихаре, вынес из алтаря золотистую Чашу, то народ расступился, пропуская Ивана к ней первым.
Когда же он отведал Святые Дары и, подойдя к стоящему у окна столику, запил их сладковатой, по вкусу отдаленно напоминающей разведенный в воде сироп жидкостью, то ощутил, как внутри начало разливаться приятное согревающее тепло, словно в душу проник ласковый солнечный луч. Рассеял зябкую тьму, вместе с которой исчезли все прежние страхи, тревоги, сомнения. Даже недавние тягостные мысли про то, что от него до конца жизни не отстанут коварные особисты, теперь казались какой-то мелкой ерундой.
Но самое удивительное, что все действительно вышло именно так. После ареста Барина ни Петраков, ни другие офицеры из особого отдела ни разу, до самого дембеля, не тревожили Шаховцева, будто забыли о его существовании.
9
Шаховцев вздрогнул, почувствовав едва ощутимое прикосновение к своей руке. Сознание мгновенно обожгло: «Все – явились!»
Это длилось мгновение. В следующую секунду он уже пришел в себя и медленно обернулся. За спиной был Маркиз. Приподнявшись на задних лапах, он осторожно обнюхивал гостя.
«Фу-у… Напугал, котозаврище этакий!»
Котозаврами именовала котов Вера, жена крестного. У нее вообще была привычка приставлять это «завровое» окончание ко многим словечкам. Так, явившегося на рогах супруга она укоризненно именовала «жуткозавром», а наутро, когда тот мучился похмельем и стыдом за вчерашнее, утешительно звала «беднозавриком».
У Игнатовых вообще существовал свой межличный, особенный язык – чудаковатый, смешной и удивительно заразный. Даже Иван, поначалу насмехавшийся над всеми этими словесными проказами, незаметно для себя перенял некоторые подобные выражения…
Шах протянул руку к коту, желая погладить, но тот предусмотрительно отпрянул назад, не сводя с постояльца настороженных желтоватых глаз.
− Маркиз! – позвал его Иван. – Ну иди сюда, познакомимся наконец.
Сибиряк едва заметно шевельнул ухом, а затем двинулся по кухне в обход. Остановился у холодильника и, обернувшись к Шаховцеву, коротко мяукнул.
− Ну и что это значит?
Зверь подал голос еще раз, но уже протяжнее и требовательнее. Потом поскреб лапой дверцу большого двухкамерного «Стинола» и вновь повернул к гостю свою серую, с белыми подусниками морду.
− Мя-а-ау!
«Есть хочет», − догадался Шах и, поднявшись, шагнул к холодильнику. Открыл и тут же увидел на нижней полке едва початую банку кошачьих консервов. Тут же зеленел вскрытый пакет с сухим кормом.
− Ну и чего ты будешь? Сухарики или из банки? – шутливо обратился Шаховцев к коту, в ответ на что тот вновь требовательно замяукал.
Немного подумав, Иван решил смешать оба корма – так, кажется, потчевали жившую в общаге приблудную кошку сердобольные студентки…
Едва он вернул наполненную плошку на пол у раковины, Маркиз с урчанием набросился на еду. За минуту ухряпав всю ту солидную порцию, что наложил ему постоялец, он облизнулся и благодарно потершись об ноги гостя, неспешно направился прочь из кухни.
Иван невольно улыбнулся. Маркиз неожиданно напомнил ему писаря-тыловика из управления, такого же лоснящегося и важного. Тот интендант, несмотря на погоны старшего прапорщика, держался так, словно был как минимум генералом…
В управление регионального командования внутренних войск, в ту пору именовавшееся округом, Шах попал служить незадолго до дембеля. Намечавшегося, но несостоявшегося…
Все началось в первых числах двухтысячного, когда двое бойцов из роты, где служил Шаховцев, умудрились повязать вооруженного бандюгана. По приказу комдива на парней подали представление к медали, а в штабе соединения, в отделении по работе с личным составом (как теперь именовались прежние политотделы), решили тоже прославить солдат, написав о них статью в войсковую газету. Причем сами, не приглашая специально обученного журналиста.
Вот только выяснилось, что среди бывших политработников никто не владеет, так сказать, эпистолярным жанром, и, посовещавшись, они спихнули эту задачу на нижестоящих коллег в полку. Те, в свою очередь, переложили это на заместителя командира роты, где служили отличившиеся бойцы. Офицер, получив подобный приказ, сперва впал в панику, поскольку умел сочинять лишь рапорта и редкие письма домой, а потом неожиданно вспомнил про студента Литературного института, дослуживавшего в подразделении последние месяцы.
− Шаховцев! Ты, помнится, у нас на писателя до призыва учился? – поинтересовался он, вызвав солдата к себе, и, получив утвердительный ответ, сразу же воспрял духом. – Отлично! Вот и напишешь в газету, как наши повязали этого отморозка со стволом! Если все как положено сделаешь, то мы тебя в первую партию дембельнем!
Естественно, Иван согласился. Что-что, а описать в красках случившееся ему не составляло труда. Тем более что сам рассказ о задержании он не раз слышал в мельчайших подробностях, а вдобавок ко всему командование освободило его от выхода на патрулирование и нарядов на целых три дня. И это не говоря уже об обещании уволить его в запас в числе первых – главной мечте каждого солдата!
Очерк был написан меньше чем за сутки. Еще полдня ушло на то, чтобы вычитать текст и исправить мелкие огрехи и шероховатости. В назначенный срок творение Шаха было предоставлено в политотдел, а затем переправлено в редакцию. Спустя две недели в окружной «вэвэшной» газете за фамилией замкомроты вышла огромная статья на две страницы. А еще через несколько дней Ивана неожиданно вызвали к заместителю командира дивизии.
В кабинете, кроме хозяина – немолодого важного полковника, находился незнакомый подполковник с широким улыбчивым лицом.
− Вот и он, автор! Как говорится, собственной персоной, – шутливо представил солдата замкомдив.
– Ну здорово! – как-то по-свойски, без присущих офицерам повелительно-командных ноток в голосе, обратился к Шаховцеву улыбчивый, протягивая свою крупную, широкую ладонь. – Так это ты, значит, этот очерк написал? – он кивнул на лежащий перед ним на столе свежий номер газеты.
– Так точно, – настороженно отозвался Иван. Подобным приятельским тоном с ним за всю службу беседовал лишь приснопамятный особист Петраков.
– Ничего себе! И где же ты этому всему выучился?
– В Литературном институте. Целых два курса закончил, – ответил за солдата замкомдив, очевидно, не поленившийся ознакомиться с личным делом Шаховцева.
– Однако! – уважительно покачал подполковник. – А в армию как попал? У нас же студентов вроде уже лет десять как не призывают. За «хвосты», что ли, отчислили?
– На заочное перевелся и сразу загремел под фанфары, – вновь проявил осведомленность заместитель командира дивизии.
– Так точно, – подтвердил Шах.
– И давно ты уже служишь?
– Без малого два года. В мае уже увольняется, – опять опередил Шаховцева полковник.
