По вечерам женщины собираются на кухне под манговым деревом. А мужчины садятся кружком в сторонке и обсуждают куу де таа[55]. Они все обсуждают и обсуждают, пережевывая одно и то же имя Бабангида[56], как какое-то жилистое мясо, которое все никак не проглотишь. Мужчины полагают, что скоро этого Бабангиду скинут, но вот про это они говорят тихо, потому что мало ли что, вдруг какой-нибудь сабо[57] подслушивает.

Пока мама спала, я помогала по хозяйству маме Чиненье или тетушке Люси, и они давали мне за это еду. Теперь же, когда мама проснулась, я могу посидеть и послушать соседские разговоры. Мама сказала, что сама достанет еды. Я уж не знаю, откуда и на какие деньги, но вот уже два дня подряд она действительно сдерживает свое слово. Я все еще злюсь на мальчишек, что порезали мой карман и украли деньги. Просто гады гадские – если когда-нибудь поймаю их, им мало не покажется.

Я сижу возле дверей, в вечернем небе жарит солнце, оранжевое, как Fanta. Занавеска на дверях скрывает меня от беседующих мужчин. Некоторые из них выпивают, время от времени посылая детишек к мадам Роуз за новой порцией пива. Да-да: иногда, злясь на хозяйку, они специально отовариваются у мадам Роуз, а не у Омаличи, потому что выручка Омаличи уж точно осядет в карманах хозяйки. Мимо двери проходит Ифеаний, лицо у него стало какое-то желтушное. Уж не знаю, видит он меня или нет, наверное, не видит. Словно курица, он копает землю голой ступней, ногти на ногах грязнущие. Уже который день Ифеаний мучается поносом, объевшись подаренных мне продуктов. Из-за внука хозяйка повесила на бак с водой замок, чтобы ей самой хватило, – вот мужчины и злятся на нее. Чиненье, наша ближайшая соседка, случайно увидела, как хозяйка подмывала Ифеания, словно маленького. Сейчас двери в ее жилище открыты и можно спокойно разглядеть обстановку. На столе стоят маленький телевизор с кассетным магнитофоном, а на спинке стула висит переносное радио. Комната загромождена разными стульями и пуфиками, так уж любит хозяйка. В углу примостился вентилятор, немного спасая от жары. А вот мне, например, даже думать жарко. Ну так вот: на стенах у хозяйки много всяких старинных картин, а линолеум еще влажный после мытья. Хозяйка пока молчит про деньги, но я знаю, что скоро поднимет эту тему, забьет во все барабаны.

Обмотавшись палантином, мама возвращается из душа на заднем дворике. Она помыла голову, и ее отросшие волосы рассыпались ниже плеч. У нее всегда была густая шевелюра, а сейчас стала еще гуще. Она идет мимо мужчин, не вступая с ними ни в какие разговоры. На секунду остановившись, она стучит шлепками, вытряхивает из них песок. Отец Чиненье молча кивает в ее сторону, и мужчины гогочут, но, увидев меня, затыкаются.

– Закрой дверь, милая, – говорит мама.

Я убираю ноги с порога и закрываю дверь, а мама быстро натягивает ночнушку – она успела ее постирать и высушить на заборе. За домом у нас, если спуститься по ступенькам, есть совсем маленький закуток, за которым начинается забор. Мама садится на ступеньки, чтобы немного побыть в одиночестве, пока не выглянул кто-нибудь из соседей. Я примостилась рядом.

– Во сколько он обычно приходит? – спрашивает мама.

– Ночью.

Под моим ногтем образовалась сухая корочка, и я пытаюсь откусить ее.

– Прекрати грызть ногти, это неприлично.

– Хорошо, мамочка. – Я пытаюсь отковырять корочку пальцем. Мы сидим и молчим. Мама машинально оглаживает ноги. От долгого нахождения в помещении кожа на лице посветлела. Раньше многие сравнивали ее с Бьянкой Оно[58], но теперь мама исхудала и стала костлявой, словно вяленая рыба. Со двора доносится смех мужчин, он даже заглушает хозяйкино радио. Откуда-то тянет жареным мясом, наверное, это служанка Омаличи готовит – поджарку у нее покупают вместе с пивом. В воздухе витает запах лука, фио-фио[59] и лангустов.

– Ты бы сходила помылась, – говорит мама, но я отвечаю, что на меня воды не хватит.

– Сказала бы сразу, я бы тебе побольше оставила.

– Не волнуйся, мамочка, я завтра еще принесу.

– Нет, Трежа, ты должна умываться и утром, и перед сном – все должно оставаться так, как было при папе. Нельзя позволять, чтобы траур лишал нас достоинства. Женщина всегда должна следить за собой. Ты не заметила – стала ли ты уже сокровенной?

Я отрицательно качаю головой. Тетушка Оджиуго принесла для меня много белых тряпочек от портного и показала, как их потом стирать и кипятить. И к ним не должен прикасаться ни один мужчина.

– Вот и хорошо. Я рада, что со своим спаньем не пропустила твои первые месячные, – говорит мама. – Скоро тебе исполнится двенадцать. В нашем роду они должны начаться не позднее твоего тринадцатилетия.

Мой живот сразу же отреагировал слабой болью. Мама притягивает меня ближе, кладет мою голову себе на колени и начинает заплетать волосы, вернее, разделять их на пряди, потому что мои волосы слишком короткие для косичек. Просто ей нужно чем-то занять свои руки.

– У тебя густые волосы, вся в меня.

– Я знаю, мамочка.

Все только и говорили, что про мамины волосы. А мастера по косичкам на рынке даже отказывались со мной работать, потому что весь процесс занял бы много времени и пришлось бы запрашивать плату вдвое или даже втрое больше обычного.

– Помнишь, как твой папа называл меня Мами Уата?[60]

Я тяжело сглатываю.

– Что, скучаешь по нему? – спрашивает мама.

Я молча киваю.

– Я тоже.

Из-за подступающих слез в носу становится щекотно, но я запрещаю себе плакать. Как только не поносили маму папины братья со своими женами. Они говорили, будто это она доконала папу, потому что она ведьма. И еще проститутка. Говорили, что такие, как она, приносят своим мужьям одно лишь горе. Мама даже ни одной слезинки не проронила за все время, все слезы – внутри нее, она их сглатывает с утра и до самой ночи.

Шум во дворе стихает, мужчины отправляются по домам, чтобы поужинать. По хозяйкиному телевизору звучит музыкальный сигнал, предваряющий вечерние новости. Хозяйкина дверь затянута москитной сеткой, и она держит ее открытой, чтобы ветерок обдувал кровать. В других комнатах тоже работают телевизоры, но хозяйкин телевизор кого хочешь переорет – можно подумать, что кому-то интересно соревноваться с ней.

И вдруг мама запела: «Полиция, скорей сюда, тут черный хочет броситься с моста. Полиция, неладное творится, коль черный хочет вдруг самоубиться».

Она поет медленно, не так, как Брайт Чимези[61] – он тараторит свою песню быстро-быстро, отплясывая, словно ящерица на раскаленном железе. У папы с мамой шутка была такая: каждый раз, когда Мерси готовила суп огбоно[62], папа лепил большие шарики из огбоно, обваливал их в муке гарри, кидал в рот и глотал, приговаривая: «Вот, я самоубился». И все покатывались со смеху.

Да они постоянно смеялись. Я не понимала и половины из их шуток, а те, что понимала, вовсе не казались мне смешными.

После того как шепчущий мальчик прикоснулся к ее спине, оставив на ней ожог, Озомене было ни до чего, и она плохо помнит остальные события, связанные с похоронами. Когда на третий день члены семейства и друзья отправились на прощальную мессу, девочка все еще лежала в бабушкиной комнате. День был воскресный. Родственники на мессе благодарили Бога за благополучно прошедший ритуал похорон и что больше никто не умер. Дядя не просто умер – он был убит, не успев жениться и завести потомство.