— Но определенно не стоит восьмидесяти миллионов долларов.

— Определенно не стоит восьмидесяти, мать их, миллионов долларов. — Марк перевел взгляд на Роберта — я не буду тебя осуждать и не буду ничего говорить про эту покупку, я даже не буду перечислять работы мастеров, которых мы могли бы купить, хотя перед тем, как прийти сюда я сверился со справочником Сотбис. Твою мать, Роберт, я мог бы предложить тебе гребаного Энгре!

— Купальщицу?

— Да! И Дармштадтскую мадонну на сдачу!

— Марк, Марк, остынь — он дружески потрепал его за коленку — я хотел эту. И я ее получил. Сейчас я достаточно обеспечен, чтобы исполнять свои желания, которых у меня осталось немного. Вот в колледже желаний было много, а финансов недостаточно. Иронично правда?

Марк не ответил. Он смотрел на картину плачущего мальчика над камином. Всем известна легенда, которая сопровождает ее. Говорят, что это сын художника и, чтобы написать такое проникновенное лицо, он держал горящие спички вплотную к глазам ребенка, чтобы увидеть и попытаться воплотить этот клубок чувств: страх, боль, отчаяние, гнев и огонь, покрывающий все. Определенно Джованни был больным ублюдком. Марк, не мигая смотрел в глаза портрета, и реальность будто начала меняться как стерео картинка, вдруг комната мигнула и сменилась такой же, но объятой огнем. Пламя пожирало тонкую, матовую штору и обгладывало дорогой дубовый паркет. Марк вздрогнул, и картинка исчезла, сменившись привычным окружением. Он окинул помещение непонимающим взглядом и уставился на Роберта.

— Марк, что случилось? Ты будто призрака увидел.

— У меня какое-то странное предчувствие. Это плохая картина. Ты же знаешь ее легенду?

— Что все ее владельцы всегда умирают? Брось, нам с тобой не десять лет, и мы не в детском лагере. Я признаю, я переплатил, но это не повод рассказывать мне всякую чушь.

— Но ты же сам сказал, что испытываешь странное чувство. Роберт, все-таки подумай, я понимаю, что это все небылицы школьников, но энергетика у картины правда странная. А у тебя семья.

Роберт молчал. Марк встал.

— Я пойду, надо глотнуть свежего воздуха, мне как-то не хорошо. Я хотел тебе сказать еще кое-что: Моник в реанимации.

— Боже, что случилось?

— Врачи сказали, что у нее эрготизм. В средние века эта болезнь называлась Огнем Святого Антония. Удивительное дело, в нашем то веке, последний случай заболевания был в 1951 году во Франции. Можешь себе это представить? Ее съедает экстремально высокая температура, и кожные ожоги, симптоматика широкая, не буду тебе описывать все эти ужасы. Состояние стабильно тяжелое.

— Как она умудрилась заразиться этим? — Роберт был просто ошарашен.

— Никто не знает, она без сознания, возможно она съела зараженный продукт, но это просто какой-то абсурд.

— Я могу как-то помочь?

— Нет, но подумай по поводу картины. Она была ее хозяйкой всего то лишь пару недель.

— Марк, ты всерьез считаешь, что это из-за картины? Чушь!

— Все может быть Роберт. Но как-то все это странно. Ладно, мне нужно бежать. — Марк поставил на столик пустой стакан. — Еще увидимся.

Роберт не ответил.

На диван запрыгнула кошка. Она подошла к нему неслышно, на мягких лапах и ткнулась лбом в бедро.

— Мисси привет, привет дорогая, — Марк сгреб пушистое тельце в объятия и усадил себе на колени, — ты тоже считаешь, что я зря это сделал? А? Не говори, моя хорошая, это, наверное, было какое-то колдовство.

Кошка с искренним любопытством следила за пляшущими на полу бликами света, отражавшимися в ее глазах яркими всполохами огня.

Роберт работал у себя в кабинете, когда услышал щелчок входной двери. По лестнице простучали детские шаги, замершие в конце коридора.

Мужчина откинулся от ноутбука и медленно потянулся. Внизу бумажными пакетами шуршала Софи. Роберт отправился вниз, однако перед лестницей, ведущей на первый этаж, развернулся и направился в сторону комнаты сына.

После короткого стука в дверь, он открыл ее. Питер лежал на кровати и скучающе листал своего потрепанного «Кота в шляпе» доктора Сьёса.

— Привет разбойник, что нового?

— Привет пап. Ничего. Все без изменений.

— Хорошо. — повисло неловкое молчание. — ладно, пойду помогу маме. Как насчет стейка на ужин?

— Да, конечно. — Питер отвечал, не поднимая глаз от книги.

— Хорошо.

Роберт постоял в проеме двери еще какое-то время, будто бы надеясь, что Питер сам предложит тему для разговора или решит спросить совета в делах сердечных, но Питер молчал и Роберт закрыл дверь. «Слишком много «Хорошо» за утро» — подумал он и поморщился от их кривого разговора.

Ему было сложно общаться с сыном, между ними всегда был какой-то барьер. Роберт не любил слабость и сентиментальность и старался воспитать в Питере мужество и стойкость, но иногда перегибал палку и тем самым отталкивал сына от движения навстречу. Роберт не понимал, что с маленькими детьми так нельзя, нельзя оставаться каменным изваянием, чтобы показывать должный пример мужчины и надеяться, что этот же сын не сдаст тебя в дом престарелых в твои 70. Детям важно видеть в родителях плоть и кровь, а не бесчувственный каркас, изображающий отсутствие страха и любви. Питер мог часами о чем-то шептаться перед сном с Софи, но и часами молчать, оставшись наедине с отцом. В конечном итоге Роберт перестал пытаться наладить контакт с Питером и отпустил ситуацию, рассчитывая на то, что все решится само собой, без каких-либо усилий с его стороны, но в этом была его ошибка, которую он, увы, не мог признать.

Выходной день прошел спокойно, как всегда. Софи запекла лосося, не смотря на обещанные Робертом Питеру стейки, но мальчик не напомнил об этом, он прекрасно знал, что отец про это забудет, как и прочие бесконечные обещания. Съездить в зоопарк, покататься на теплоходе по Гудзону, поесть пончиков на Риверсайд, и еще много всего прочего, что они не делали вместе, а сколько еще предстояло вместе не сделать, буквально разбегались глаза. Да, конечно, он был во всех этих местах с мамой, но это не тоже самое, что быть там с отцом, которого он практически не видел. После ужина они посмотрели какую-то очередную тупую комедию по ЭйчБиО, после чего Питер отправился спать, а Роберт и Софи еще долго сидели на шезлонгах на заднем дворе и смотрели на величественное звездное небо и каждый в тот момент думал о своем.

— Роберт, мне тоже не нравится картина. — вдруг произнесла Софи. — у меня от нее мурашки по коже.

— Значит, художник достиг своей цели — хмыкнул Роберт. — Джованни так и хотел. За натуральность и проникновенность эмоций он истязал собственного сына.

— Это ужасно. Если бы я была матерью этого мальчика, то я бы ни за что не позволила так издеваться над ребенком.

— Конечно. Истинные гении не останавливаются ни перед чем, когда речь идет о создании поистине великого шедевра. Границы дозволенного стираются и перестают существовать.

— Мона Лиза — великий шедевр. Плачущего мальчика ты несколько переоцениваешь, на мой взгляд. К тому же, мне кажется, что ты говоришь это с восхищением, хотя осуждение в данной ситуации было бы более уместно.

Роберт перестал улыбаться и открыл рот, чтобы донести до Софи свою точку зрения, как вдруг они услышали отдаленный протяжный звук, который постепенно трансформировался в плач ребенка.

— Питер. — обеспокоено произносит Софи и бежит в дом.

Они вместе врываются в комнату Питера. На комоде аквариум с рыбками горит тусклым светом и в этом блеклом, зеленоватом сиянии они видят, что мальчик спит. Софи едва слышно пробирается к кровати и садится на краешек. Грудь мальчика медленно опускается и поднимается, щеки сухие, а мохнатый Тед, рыжая обезьянка, выглядывает из подмышки Питера и немигающе сверлит глазами-бусинами взволнованную женщину. Софи поворачивается к Роберту, он манит ее рукой. Женщина еще раз бросает взгляд на лицо сына и, убедившись, что с ним все хорошо встает и подходит к двери.