И вот сейчас я стояла у входа в консерваторию, а передо мною возвышалась фигура охранника. По внутреннему телефону он пробовал дозвониться на третий этаж, уточнить, пустят ли меня внутрь, в 315 класс, есть ли договоренность. Я была в сильном волнении, портфель давил спину, ставший вдруг тяжелым, как гантель, а от страха немного подкашивались ослабшие после забегов по городу ноги, с носа капал струйкой пот. Вдруг, в коридоре первого этажа, около проходной, появилась и исчезла маленькая сутулая фигурка человека. У пожилого мужчины были любопытные живые глаза, необычная мимика и запоминающийся профиль. Кто-то из его знакомых крепкого телосложения и высокого роста у меня над ухом прокричал зычным голосом: «Эй, Слонимский, это же я, ты что, не узнаешь меня?! Скажи им, чтобы впустили меня!». Но Слонимский бежал дальше по своим делам и никого не замечал или не хотел замечать. В это самое время пришла счастливая весть о том, что меня наконец впускают, и я стремглав пустилась бежать вверх по лестнице на третий этаж. Навстречу мне, обмениваясь улыбками, приветствиями и шутками, направлялись по своим делам студенты и учителя, кто-то из них с важным видом вел неторопливые беседы с профессорами, остановившись на широкой лестнице с деревянными перилами, украшенными витой ковкой. Пол на ней был выложен темными плиточными ромбами, порядком истертый, прогнутый местами от времени, но все еще был очень красив. А на полу коридоров консерватории был деревянный паркет, который то и дело скрипел под ногами и издавал почти музыкальные звуки. Куда-то на четвертый этаж бежали студенты с зачехленными скрипками и виолончелями за спинами. Все мне показалось тут таким милым и родным! Я полюбила это место сразу и навсегда. Первое и самое сильное впечатление о консерватории – это был ударивший в глаза желтоватый свет старинных люстр и плафонов, проникающий из окон классов. Меня удивил внутренний квадратный двор с огромной старинной и очень высокой, почти в четыре этажа, дымовой трубой из темно-коричневого старинного кирпича, принадлежавшей котельной, которая отапливала консерваторию еще в прежние времена. Эту трубу было хорошо видно из окон всех этажей, что придавало исторический колорит этому месту. Желтоватый свет ложился отблеском на холлы и стены нежно-голубого цвета. Впечатляли потолки, уходящие сводами ввысь, похожие на церковные. По-царски торжественная и великолепная лестница уводила посетителей наверх, в знаменитый Глазуновский зал. Ее украшали у начала и вершины красивейшие декоративные фонари, обвитые кованой вязью. Но не было времени долго рассматривать все это великолепие, надо было торопиться на встречу с Мнацаканяном.

В класс я зашла робко, с замиранием сердца. Моему взгляду представилась следующая картина: в окружении своих студентов, откинувшись в красном истертом кресле подле двух кабинетных роялей, сидел Александр Дереникович Мнацаканян и рукой с перстнем подал мне повелительный, почти царский знак: «Заходи!». И я зашла…

Мнацаканян был армянином и его манеры поведения были отмечены и украшены особым достоинством и неспешностью, а речь была с восточным акцентом и насыщена иносказаниями. Он был человеком наблюдательным, с цепким умом и превосходной памятью, несмотря на преклонный возраст. Его чувство юмора позволяло ему балансировать между педагогическими замечаниями и остроумной шуткой. Это воспринималось легко и просто учениками и всегда приносило плоды в его педагогической системе.

Вот пока он так сидел в своем кресле полулежа, полусидя, в классе царила абсолютная тишина. Все ожидали появления остальных поступающих и с любопытством приготовились слушать творения своих коллег, не без ухмылки и доли доброй иронии. Я ощутила в 315 классе атмосферу творческой свободы и радости, как нигде в другом месте, и страх отступил и покинул меня. Студенты начали показывать свои работы поступающим, а мы, поступающие, студентам и Мнацаканяну. Все шло своим чередом. Мнацаканян, внимательно выслушав работы, делал замечания и высказывал свои пожелания, затем ученики, получившие консультацию, удалялись вглубь класса, уступая очередь новым. Тут вперед шагнул к роялю с увесистой партитурой в руках третьекурсник Антон Лубченко. Он только что закончил свою первую симфонию и ему не терпелось продемонстрировать ее публике. Пальцы его рук были перепачканы свежими чернилами и завязаны лейкопластырем. Ноты он писал вручную, по старинке. Антон сел за рояль и пальцы побежали по клавишам. Звуки рояля разбрызгивались и вылетали как золотые звонкие монеты из-под пальцев композитора, и мы все услышали причудливую современную и необыкновенно талантливую музыку, несколько напоминавшую творения Дмитрия Дмитриевича Шостаковича. Александр Дереникович не мог не отметить этого, но высказал свои мысли в шутливой форме и добавил замечания по оркестровке. Я была очень поражена этой симфонией, потому что ничего подобного сама еще не писала и стояла как завороженная и слушала. Далее последовала пауза и педагог произнес: «Кто следующий?». Меня плотным кольцом обступили учащиеся и я стала доставать свои небольшие запасы из рюкзака. Аспирант первого года обучения, Илья Остромогильский, сбегал в фонотеку за магнитофоном и помог включить мои кассеты. Затем следовало долгое прослушивание моей музыки и демонстрация сочинений на фортепиано. Я играла ему свои пьесы из вокальных и фортепианных сюитных циклов, и кое-что пела, наигрывая аккомпанемент на рояле. То и дело в речи Мнацаканяна мелькали слова: «Так-так, интересно!» или «Играй дальше!». Он внимательно слушал, сосредоточенно насупившись в своем кресле. Упомянул некоторых поступающих в нелестном для них ключе и принялся задавать вопросы о сольфеджио и о том, что именно мне готовить на экзамен. Поинтересовался моими педагогами по лицею, которые занимались моей подготовкой, я их назвала, и он одобрительно покивал головой. Далее последовали практические советы как именно освежить форму пьес или подсократить тот или иной кусок музыки. Показывала я пять произведений. Это были: «Песня комарика» из лирической музыкальной сказки «Мушка-зелянушка и камарык-насаты тварык» по сказочной поэме Максима Богдановича, «Юмореска» для струнного ансамбля с фортепиано, «Василиса Прекрасная» из фортепианной сюиты на сюжет русской народной сказки «Кощей Бессмертный», «Бабочки» для струнного ансамбля с фортепиано, «Токката» (позже переделанная в инструментальный номер «Скоки козы» из сценического действия «Коляда»).

Мнацаканян выслушал внимательно работы и сказал, что необходимо более разнообразное развитие тем, а также отметил, что у меня недостаточно развита вариационная форма. Саму форму вариаций он предлагал сделать не классической, с постепенным усложнением темы и фактуры, а более динамичной, с меняющимся характером темы вариаций в разных жанрах, при том, чтобы ее элементы хорошо узнавались на слух. Поинтересовался, нет ли у меня партитур для оркестра. Таких партитур у меня не было, зато я послушала работы других ребят, студентов и аспирантов, и профессор также давал им замечания и рекомендации. Время от времени он отрывал голову от партитурных скрутков и в задумчивости риторически вопрошал: «Вот что бы на это сказал мой великий педагог Дмитрий Дмитриевич Шостакович? Когда я думаю над вашими работами, я всегда задаю себе этот вопрос», – пояснил он, обращаясь ко мне как к новичку и сделал пояснительный жест рукой.

Далее мы углубились в прослушивание классной программы: «Тропою грома» Кара Караева, балета «Гаяне» Арама Ильича Хачатуряна и второй симфонии для струнного оркестра Мнацаканяна. Он рассказывал, как работал над ее созданием, как впервые принес ноты оркестру и потом делал правки в партиях, описывал, насколько волнительны и долгожданны были репетиции. Рассказал нам, что лирическая побочная тема в ней – эта тема, близкая колыбельной, которую ему пела его мать, а многие мотивы произведения навеяны поэтическими образами родной Армении.

«Когда я приехал из Еревана в Ленинград первый раз, я был очень молод, – повествовал Александр Дереникович. – Мне было лет четырнадцать, и я играл на скрипке, хотел стать скрипачом. Меня сопровождала мать. Тогда лицей при консерватории назывался ЦМШ, и я туда поступал, потом долго учился в консерватории, в классе у Ореста Александровича Евлахова вместе с другими известными композиторами. А потом в аспирантуру мне посчастливилось попасть к Дмитрию Дмитриевичу Шостаковичу. Он много мне помогал, ему нравились мои работы, которые я ему приносил, и он меня поддерживал. Мы получали неплохие аспирантские стипендии, на которые можно было неплохо жить. Между собой Шостаковича мы называли: «Учитель. Великий Учитель». Он в те годы уже много болел, но, не глядя на плохое самочувствие, все еще приходил на занятия в консерваторию, с трудом поднимался в свой класс по лестнице. Когда ему приносили ученики партитуры, которые ему не нравились, он морщился и не хотел на них тратить время, а предпочитал более одаренных студентов и уделял им больше своего внимания. У него был небольшой класс аспирантов. А особенно Учитель не любил неготовых работ. Однажды ему в класс ученик принес сырую и наспех сделанную работу и долго объяснял, что тут у него будет так-то и вот так-то… Шостакович долго смотрел на него из-под своих очков в черной оправе, а потом изрек: «Так заканчивайте, заканчивайте поскорей!».