Если не Гитлер и не его библейский предтеча, то каким же словом, «рожденным советской действительностью», можно их заменить?
Атакуется Самуил Галкин за пьесу «Геттоград», на взгляд Ойслендера — неблаговидную попытку изобразить «некоего хасида» героем антигитлеровского восстания, «носителем массового героизма». Разоблачаются другие авторы, у которых «проявление национальной ограниченности выражается в освящении еврейского быта», и так далее.
Забудь прошлое народа, Библию… Если ты не в силах проклясть ее, постарайся, чтобы библейские сравнения и метафоры «атрофировались» в тебе, распрощайся со «старой лексикой», попривыкни к такой новизне, тогда тебе легче будет отказаться и от своего языка. Не случайно следователи выбирали в архиве «Эйникайт» письма иных читателей, настаивающих на том, чтобы идиш как можно интенсивнее пополнялся словами из богатого и прекрасного русского языка, до полного и благостного слияния с безбрежным его океаном. Зачем-то и эти письма включались в круг обвинительного следствия.
Как долго сотрудничал Фефер с органами госбезопасности?
Сначала он назвал суду 1946 год, а спустя несколько дней изменил дату: «С органами госбезопасности МГБ я начал сотрудничать в 1944 году… (по предложению Эпштейна, который после получения от меня согласия передал меня на связь Бочкову)»[216]. В собственноручном заявлении в Военную коллегию Верховного суда СССР на имя председателя суда от 9 июля 1952 года он писал: «В дополнение к моим показаниям от 6 июля с/г считаю нужным сообщить следующее: когда сотрудники Госбезопасности Иванов и Марчуков обратились ко мне в 1947 году с просьбой встретиться с чемпионом США по шахматам Решевским (находившимся в Москве) с целью выяснения ряда вопросов, интересующих органы Госбезопасности, они рекомендовали мне привлечь и Михоэлса. Не помню почему, но мне пришлось выполнить это задание одному. Но этот факт опять-таки говорит об определенном доверии к Михоэлсу».
Даже заметавшись, провокатор все еще несет службу оговора Михоэлса, теперь полунамеками, подменой слов, хитроумными оборотами вроде «рекомендовали привлечь» или недовольством тем, что ему пришлось выполнять задание одному. Если Феферу тогда и впрямь предложили привлечь для встречи с Решевским Михоэлса, то совсем по другой причине: не в силу доверия органов к Михоэлсу, а ввиду начавшейся активной слежки за ним, ввиду недоверия, в надежде, что в дружеской беседе с верующим, истово религиозным Решевским Михоэлс скажет что-нибудь такое, что окажется небесполезным Лубянке. Госбезопасность в 1947 году, за несколько месяцев до ликвидации Михоэлса, куда больше заинтересована в «разработке» Михоэлса, чем в наблюдении за шахматным фанатиком из США.
Прочитав все до единого листы 42 следственных томов, 8 томов судебных заседаний, многие тома «Документов…», «Материалов…», тома «Проверки…», начавшейся в 1953 году, а затем генеральной проверки 1955 года, утверждаю, что они не бросают и малейшей тени на Соломона Михоэлса и вся критика в его адрес, все случавшиеся в крайних состояниях арестованных проклятия на начальном этапе следствия — прямой и точно рассчитанный результат провокации Фефера на тему «продажи Крыма», мнимого согласия — Михоэлса и его — на шпионаж. Не сразу сбросили с себя люди, потрясенные признаниями Фефера, ужас перед открывшимися им преступлениями, не сразу поняли, что преступления эти — фальшивка, провокация и Михоэлс так же чист перед людьми и страной, как и они сами. Наступит момент, когда и Фефер попытается откреститься и от «шпионажа», и от «крымского проекта», но — поздно, ничего изменить невозможно, впереди — расстрельная тьма.
Фефер исправно нес свою службу. Дома у него, на обеде в честь Гольдберга, объявленного им впоследствии шпионом, «под видом моего старого друга, инженера Бермана, присутствовал ответственный работник Госбезопасности Серебрянский… После смерти Эпштейна, — продолжал свою судебную исповедь Фефер, дополняя сведения, сообщенные суду на закрытом заседании, — Бочков и Марчуков неоднократно обращались ко мне, и я выполнял их задания. Так что мое сотрудничество в органах Госбезопасности началось не в 1946 году, как я указывал, а в 1944-м. Кроме сообщений о настроениях различных лиц, с которыми я встречался, о вызывавших подозрение посетителях ЕАК, я передавал сотрудникам МГБ письма и документы, представлявшие интерес для органов Госбезопасности.
В частности, я передал им копии ряда документов, фигурирующих в экспертизе по национализму (письмо жмеринских евреев, просивших о поездке в Палестину, письмо Бергиды, обращение какой-то националистической группы в ЕАК и др.). Увеличилось число посетителей и писем в ЕАК от различных лиц, пожелавших выехать в Палестину для участия в боях против арабских армий. Мы сообщили об этом руководителю Отдела внешней политики Баранову, он предложил нам составлять списки этих посетителей с указанием личных адресов с целью выявления националистических элементов, враждебных элементов вообще, что мы и сделали. Это была реальная помощь партии и органам в выявлении националистов»[217].
Оборву цитату. Фефер говорит «мы», имея в виду себя и Хейфеца, многолетнего сотрудника госбезопасности, с которым Фефер познакомился летом 1943 года в США. В своих показаниях Фефер, пытаясь отстоять личный престиж, говорит о Хейфеце неуважительно, свысока, якобы не доверяя ему именно как кадровому офицеру госбезопасности, человеку случайному и малоинтересному, навязанному ЕАК неведомо какой силой, при несогласии самого Фефера. Это обман: Хейфец был прислан заместителем к старому своему знакомцу Феферу и принял на себя всю тяжесть технической работы, действуя в согласии с шефом.
На допросе у следователя Кузьмина 4 декабря 1951 года Фефер сделал следующее странное признание: «В наш преступный сговор с Михоэлсом и другими еврейскими националистами о борьбе против национальной политики ВКП(б) я Хейфеца не посвящал. Это объясняется тем, что я не доверял Григорию Марковичу Хейфецу, поскольку он работал в органах Государственной безопасности и, придя на работу в комитет, во всеуслышание заявил, что прислан для укрепления политической линии комитета».
Если это вынужденное заявление сделано для создания некоего «алиби» для гебиста, на время прикомандированного к ЕАК, то успеха оно не имело: карательная стихия унесла и Хейфеца, дело его было выделено в отдельное слушание; как и добрая сотня других, завершилось оно приговором к 25 годам ИТЛ.
«Летом 1948 года, — продолжал Фефер, — Хейфец почти единолично принимал многочисленных посетителей, приходивших в комитет в связи с событиями в Палестине. Помимо бесед с евреями, изъявлявшими желание поехать в Палестину сражаться с арабами, Хейфец составлял списки так называемых добровольцев».
Посетив Кропоткинскую, 10, выслушав услужливого чекиста в цивильном, потенциальный доброволец оставлял испрошенное у него заявление с указанием адреса и ждал вызова из ЕАК. «Приходили десятки евреев, — показывал Фефер полковнику Лихачеву на допросе 26 марта 1949 года, — и просили содействовать им в выезде в Палестину для защиты своей древней родины. Мы создавали впечатление у желающих добровольно выехать „на фронт“ в Палестину, что это не исключается, то есть фактически поощряли эту тенденцию путем занесения в списки добровольцев, обещая им поставить этот вопрос перед правительством, что нами и было сделано».
Последние слова — привычная ложь. Эти списки, скажу — ссыльные, кандальные списки, шли не в правительство, не с запросом, как поступить дальше, они отсылались в ЦК и на Лубянку. Люди, в волнении ждавшие ответа от ЕАК, дожидались лишь ночных неразговорчивых посетителей, обыска, суда «тройки» и дальней дороги.
Сотни евреев из Жмеринки и ближайших местечек — всего их было около 600 человек — летом 1948 года в обращении в ЕАК заявили, «…что своей родиной считают новое еврейское государство Израиль и просят президиум ЕАК организовать помощь этому государству путем сбора средств и посылки туда людей для подкрепления еврейской армии, борющейся против арабов»[218].
