Через несколько дней из моих же собственноручных записей следователь Рассыпнинский смонтировал фальсифицированный „протокол моего допроса“. Все мои же обвинительные аргументы он обратил против меня и под сильным нажимом, насильно заставил меня подписать этот, от начала до конца сфабрикованный протокол»[109].

Какая изощренная полицейская интрига! «Настоящий советский человек» изолирован, ему отказывают в очных ставках, ему приходится на веру принимать чужие признательные протоколы, он потрясен открывшимися «преступлениями», а точнее — фальшивками, давно отвергнутыми арестованными, он отзывается на них осудительным словом; следует нехитрая манипуляция, и готов новый самооговор.

Краеугольный камень обвинения, наряду с «запродажей» Крыма и буржуазным национализмом, — шпионаж. ЕАК — «националистический и шпионский центр»: это повторялось во всех следственных бумагах, в обвинении каждого из подследственных. Сионистский шпионаж, его разоблачение и суровая кара были обещаны Инстанции. По сюжету, в качестве шефа шпионского центра как нельзя лучше подходил Лозовский, с его стажем международной деятельности и мировыми связями.

В случае с «ленинградским делом» — делом бывшего секретаря ЦК ВКП(б) А.А. Кузнецова, проходившим в ту же пору, — министр госбезопасности не торопился с обвинениями в шпионаже: здравый смысл и близкое знакомство с арестованным противились такому обвинению. Показания полковника Комарова, после его ареста изощренно перекладывавшего на бывшего министра любую вину, передают колебания и сомнения Абакумова. «Когда я доложил Абакумову план расследования дела Кузнецова, — утверждал Комаров, — и заговорил про шпионаж, тот, расхаживая по кабинету, принялся рассуждать вслух: „Собственно, какой у этих арестованных шпионаж? Они давно на виду, постоянно находятся под охраной МГБ, каждый их шаг был известен… Начни мы ставить вопрос об их связи с заграницей, в ЦК будут смеяться…“ Абакумов часто говорил мне: „Мы солдаты, что прикажут, то и должны делать“. Отчего я и не стал допрашивать Кузнецова про шпионаж — кто же осмелится пойти наперекор министру?»

В ЦК будут смеяться…

Министр и не подумал о том, будут ли смеяться в ЦК, узнав, что шпионажем «промышляли» престарелый классик еврейской литературы Дер Нистер, лирический поэт-философ Гофштейн, Давид Бергельсон, чья звезда взошла еще в канун первой мировой войны, что выдающиеся мастера театра тоже шпионы-доброхоты в услужении у западных разведок. Почему министр так размашист, неосторожен в этом случае, и не только не возбраняет, но приказывает пытать арестованных, добывая признания в шпионаже?

Только ли потому, что не опасается пристального интереса к подробностям этого расследования? Только ли потому, что любое обвинение этих «сионистов» заранее допустимо и будет угождать явным и тайным желаниям Инстанции?

Чудовищное и в то же время карикатурное обвинение десятков активистов и руководителей ЕАК в шпионаже вдохновлялось как циничным расчетом угодить Инстанции, так и брезгливым антисемитским недоверием к любому из арестованных. Кому же и быть шпионами, как не этим лицемерам и космополитам?! Это они изъездили полмира, они — свои и в Праге, и в Вене, в Варшаве, в Париже или Гамбурге; они — почти все! — изъясняются на чужих языках, у них, куда ни плюнь, братья, сестры, дяди и тетушки, бежавшие якобы от погромов в Европу и за океан, вместо того чтобы скорбно нести свой крест. Кому же и шпионить и продавать родину, как не им — каждый второй из них родился не в России, вернее, в бывшей Российской империи, но непременно на западе и юго-западе, где-то в «черте оседлости», о которой тоже пора бы перестать болтать, как и о погромах, очень давних или времен гражданской войны. Давно бы пора расстаться со злопамятством, не превращать все это в «национальный синдром», в болезненную точку, в питательную среду предательства…

То, что втолковывали следователи госбезопасности арестованным, обосновывая обреченность евреев на антипатриотизм, еще грубее этих моих предположений, почему с такой легкостью следствие приняло обвинение в некоем повальном, «бригадном» шпионаже всех талантливых и популярных мастеров еврейской поэзии и прозы.

Постановление МГБ от 5 марта 1949 года, впервые объединившее следственные дела руководителей ЕАК в одном деле № 2354, определяло, что все эти лица «…повели подрывную работу, направленную на превращение Еврейского антифашистского комитета в националистический и шпионский центр с первых дней существования этой организации». Таким образом, содержащиеся в этом постановлении обвинения в передаче «шпионских сведений об экономической и военной мощи СССР» относят злодеяния ЕАК не к 1943 году, не к поездке в США Михоэлса и Фефера, а к концу 1941 года.

3 февраля 1949 года следователь записывает никогда не существовавшие показания Лозовского: «Михоэлс и Фефер занялись организацией работы по сбору шпионских материалов для Америки. Многие лица в качестве корреспондентов „Эйникайт“ посещали предприятия, различные учреждения и сельскохозяйственные районы, где собирали секретную информацию…» Следователь «раскидывал» по персональным делам арестованных обильные показания Фефера, тот давал их и задолго до ареста, и во Внутренней тюрьме с конца декабря 1948 года. О Лозовском, о котором он в конце судебного разбирательства вынужден будет сказать как о человеке, «малознакомом» ему, в протоколе от 11 января 1949 года Фефер скажет как о вдохновителе и руководителе всего националистического и шпионского центра. «Назначив» Лозовского вожаком, поскольку Михоэлс был мертв, Абакумов был поддержан в ЦК, и персонально Маленковым и Шкирятовым.

Излагая лживую версию о сговоре с реакционерами США, Фефер искусно выдвигает вперед Михоэлса, ускользая в тень при любой возможности. Мол, перед поездкой он с Эпштейном едва ли не с пафосом говорили в присутствии Михоэлса о благородной задаче «поднять зарубежных евреев на борьбу против фашизма», но лукавый Михоэлс уточнил: «Да, задачи большие, но не в этом главное». Они увлеченно размышляли о высокой миссии ЕАК, но Михоэлс думал о другом: «Прикрываясь вывеской ЕАК, мы будем вести работу по объединению евреев, проживающих в СССР; с созданием ЕАК мы получили легальную возможность для работы среди евреев. Мы будем силой, способной драться за свои права».

Господин Будиш, глава добровольного благотворительного объединения «Амбиджан», прикрикнул на Михоэлса и Фефера в Нью-Йорке в 1943 году: «Вы присылаете нам очень мало информации. Нам нужно больше. Особенно нам нужны фотографии. Нужны материалы о новостройках. Нас интересует весь Дальний Восток. Это же богатейший край, и мы, американцы, так мало знаем его… Таким образом, — утверждал Фефер, — шаг за шагом американцы прибирали нас к рукам».

И венец саморазоблачений — страшное, если поверить ему, признание, подытоживающее роковой 1943 год: «Я должен признать, что после того, как в 1943 году мы побывали в Америке и установили там преступную связь с представителями реакционной еврейской буржуазии, ЕАК полностью подпал под американское влияние, превратившись фактически в подведомственную им организацию».

Такое признание принесло удовлетворение полковнику Лихачеву и, несомненно, Инстанции — от Шкирятова до Сталина, которому в конечном счете и адресовались три десятка страниц этого «обобщенного протокола». На последующих допросах (15, 20, 28 января; 4, 9, 15, 21 февраля; 14, 19, 26, 29 марта; 4, 9, 18, 22 апреля; 5, 14, 19, 25, 31 мая; 9, 11, 14, 18 июня и еще на 10 фиксированных допросах 1949–1950 годов) Фефер развернул такую фантастическую картину всеобщего тотального злодейства еврейских националистов, что любой из сколько-нибудь заметных деятелей еврейской культуры превращался в открытую, незащищенную мишень. Поистине это была работа могильщика национальной культуры и языка, как ни горько выносить такой приговор человеку, казненному вместе со своими жертвами.