Сбившись, кое-как продолжая, Бергельсон говорит о литературных вечерах, лекциях и докладах, проводившихся еврейской секцией Союза советских писателей.

«ЧЕПЦОВ: — Лекции, доклады были на еврейском языке?

БЕРГЕЛЬСОН: — Да, на еврейском языке.

ЧЕПЦОВ: — Что же вы тогда отрицаете? Разжигание националистических чувств?

Так преступлением объявляется публичный разговор па еврейском языке, и писатель, которого уже три десятилетия читают на его родном языке, спешит смягчить ситуацию.

БЕРГЕЛЬСОН: — Да, но во всем этом не было сговора…»[161]

Толкование всякой заботы о национальной культуре как противодействия ассимиляции, а значит, враждебной деятельности отчетливо выразилось на судебном допросе Фефера. Уличая его в национализме, Чепцов сказал:

«— Но ведь борьба против ассимиляции и составляет несуществующую еврейскую проблему, которую пытался разрешить ЕАК. Это правильно?

ФЕФЕР: — Да, верно… Но в тот период я часть того, что мы делали, не считал националистической работой. Я, например, не считал, что противодействие ассимиляции является националистической деятельностью.

ЧЕПЦОВ: — Вы пришли в „Эйникайт“, чтобы бороться против ассимиляции за культурную автономию евреев?

ФЕФЕР: — Нет, за рост еврейской культуры.

ЧЕПЦОВ: — Но это тоже националистическая задача.

ФЕФЕР: — Я тогда это не считал националистической задачей.

ЧЕПЦОВ: — А борьба против ассимиляции, что это такое? Значит, вы вели с самого начала антисоветскую деятельность.

ФЕФЕР: — Националистическую деятельность…

ЧЕПЦОВ: — Всякая националистическая деятельность есть антисоветская деятельность».

Софистика в устах военного судьи — убойное оружие.

«Ассимиляция» превратилась в универсальный оселок, на котором удобно править ранящий, разящий инструмент судебного насилия. Сколько усилий ушло па то, чтобы заставить подследственных подписывать протоколы с признанием в национализме! Уличить заключенного в борьбе против ассимиляции оказалось значительно проще. Если подсудимый продолжал писать книги, стихи или статьи на родном языке, он противостоял ассимиляции, и это давало право записать: «Вел антисоветскую работу по пропаганде идей обособленности еврейской нации».

На радостях, что враг разоблачен, в казенном тексте можно позволить себе назвать евреев нацией.

Измученный следствием, не сумевший обрести свободного дыхания даже на суде, Лев Квитко попрекнул Лозовского, «человека, который знал Ленина и его отношение к ассимиляции», в забвении ленинских уроков. Сам же он, Квитко, «более подробно познакомился со всем этим в тюрьме» и понимает, что если «ассимиляция происходит даже при буржуазном строе, так неужели этот процесс ассимиляции задержится при Советской власти, при свободе?!» (работы Ленина и Сталина по национальным проблемам, так повлиявшие на Леона Тальми, как видим, побывали не в одной тюремной камере!). Какая трагическая привилегия: из-за тюремной решетки восславить таким образом «свободу», едва утерев с лица плевки палача, обретя слух, отнятый у тебя ударами пудовых кулаков, — восславить свободу, которая должна же где-то существовать! «Мы, писатели, у нас инструмент — язык, — кручинился трудной судьбой Квитко, — Вместе с ассимилированной частью еврейского населения не уйдешь, но ты можешь подготовить ее к ассимиляции… Бергельсон и Маркиш писали за Советскую власть, агитируя за все мероприятия новой жизни. Этим они подготавливали читающую публику к ассимиляции… Но еврейский писатель, который привязан к языку, не может так легко, как это делает масса, менять свой инструмент — язык; уйти от него вместе с массой невозможно».

Мольба о прощении, о снисхождении к писателям, заложникам родного языка, — какая это трагедия!

Но председатель суда тверд.

«ЧЕПЦОВ: — А вы, Квитко, считаете, что комитет вел работу против ассимиляции?

КВИТКО: — Конечно, против ассимиляции»[162].

В 1913 году пытавшийся теоретизировать Сталин с издевкой писал о тех, кто печется об «отдельном праве еврейского языка, жаргона», то есть языка идиш. Стремясь к окончательной ассимиляции, к полному устранению языка идиш, сталинские функционеры практически домогаются немоты, еврейской немоты, во славу братства народов. Немота — как богатство, немота — как подвиг, как торжество духа и законопослушапия! Наконец, немота — как избавление от еврейского буржуазного национализма.

На исходе жизни владыке полумира, всевластному Сталину, уже не понадобились цитаты из Маркса, ссылки на Каутского и Бауэра, ни к чему были теперь ирония и сарказм в адрес упрямых ревнителей еврейской культуры и языка. Теоретические потуги 1913 года ушли в пещерное прошлое, давно наступила пора повелевать. История вознамерилась сыграть с ним недобрую шутку: увековечить его репутацию спасителя европейских евреев, их благодетеля, отца родного, оставить за ним амплуа доброго дядюшки-резонера, поручив богоподобную, героическую роль другому премьеру мировой сцены. Неважно, что этот другой, сделавшийся ненавистным после 22 июня 1941 года, убил себя и сошел с подмостков: герои такого масштаба уходят из жизни, но не из памяти человечества.

В канун войны Сталин, оказывается, уже не скрывал, что хотел бы в «еврейском вопросе» следовать примеру Гитлера. Всегда клявшийся в верности интернационализму, Сталин в беседе с гитлеровским министром Риббентропом откровенно изложил свои планы, касающиеся евреев. Вернувшись в Берлин, Риббентроп порадовал фюрера, уверенного, что «за спиной Сталина стоят евреи», известием о сталинской нелюбви к ним, о решимости покончить с их «засильем», прежде всего в рядах интеллигенции страны.

24 июля 1942 года за ужином в ставке германского Верховного командования «Вервольф» под Винницей Гитлер повторил слова Сталина и позволил Генри Пиккеру, юристу и стенографу, точно записать их: «Сталин в беседе с Риббентропом также не скрывал, что ждет лишь того момента, когда в СССР будет достаточно своей интеллигенции, чтобы полностью покончить с засильем в руководстве евреев, которые на сегодняшний день пока еще ему нужны»[163].

Как все похоже, как родственно: сталинское — «полностью покончить» — и гитлеровское — «окончательное решение»! Даже злобное преследование «мастерами» Лубянки и писателями — «экспертами» библейских метафор и сравнений, простых упоминаний персонажей Библии совпадает с невежественными выпадами фюрера против великой книги человечества. В полдень 5 июня того же, 1942 года Гитлер осчастливил мир своим приговором Библии: «Это просто несчастье, что Библия была переведена ни немецкий язык и все это еврейское шарлатанство и крючкотворство стало доступно пароду»[164].

Мог ли Сталин сомневаться в том, что после победоносной войны пробил час великого свершения и начинать надо с интеллигенции, ибо в руководстве страны и не пахло засильем евреев, разве что для интернациональной вывески сохранялся в Политбюро Каганович, а где-то поблизости от верхов усердствовал готовый на все Мехлис.

Час пробил — «дело ЕАК» одновременно с развязанной кампанией борьбы против «безродных космополитов» набатом обозначили его наступление.

Квитко пытается на суде защитить Маркиша и Бергельсона, он говорит о них как о патриотах страны, не раз подчеркивает, сколь редкими гостями были в ЕАК Лина Штерн или Зускин; «что касается Теумин, — настаивает он, — то она совсем никакого отношения к работе комитета не имела. То же самое могу сказать о Чайке Ватенберг». И лишь одного не удастся ему избежать: капкана ассимиляции.