Злосчастные «головы евреев», несогласных, добивающихся истины, — никак им не понять того, что гак очевидно и просто открылось Сталину в Вене в 1913 году: «…вопрос о национальной автономии для русских евреев принимает несколько курьезный характер: предлагают автономию для нации, будущность которой отрицается, существование которой нужно еще доказать». Культурная автономия, развивает свою мысль Сталин, «становится еще вредней, когда се навязывают „нации“, существование и будущность которой подлежит сомнению». Тут холодность и недоброжелательство, что называется, бьют в нос; уже и слово «нация» применительно к евреям берется в кавычки. Впрочем, он с издевкой пишет и о поляках и финнах, об их «мертворожденных» сеймах, неспособных повлиять на формирование наций, пишет, выказывая историческую недальновидность, свою «курьезность» в свете реальной истории ближайших десятилетий.

Я позволил себе небольшой экскурс в прошлое, ибо оно имело и имеет прямое отношение к «Судебному делу № 2354» — делу Еврейского антифашистского комитета. Больше того: драмы эмиграции, рассеяния, ассимиляции, двуязычия, всего того, чем так кроваво полнится дело ЕАК, сегодня приобрели глобальную распространенность, захватили существование многих наций.

Поистине курьезно, но следователи Абакумова прибегали, как мы убедились, и к помощи классиков марксизма-ленинизма. Добиваясь смирения арестованных, покорства их духа, следователи — воинствующие атеисты не могли полагаться на томик Нового Завета, но труды Ленина и Сталина, и прежде всего названные мною работы, должны были открыть преступникам всю тщету их усилий, их надежд на возрождение еврейской национальной культуры. Тальми сам испросил себе марксистской «живой воды». Предлагалась она и другим, благо времени для чтения у них хватало. После палочных тюремных уроков прошлое заточенных еврейских писателей, интеллигентов начинало казаться им греховным, отталкивающим, не заслуживающим снисхождения. Бедняки по рождению — только немногие из них знали в детстве достаток, — они, однако, не вправе были похвастать пролетарским происхождением. Нужда, поиски надежного ремесла, знаний, возможности учиться рано срывали их с места, гнали от родительских гнезд в люди, подальше от треклятой «черты оседлости», от земли унижения, от глухого, закрытого горизонта. Нетерпеливцы, с воодушевлением встретившие революцию, обещавшую им социальное и национальное раскрепощение; мудрецы и легковеры, мечтатели, скептики, фантазеры, кидавшиеся туда, где возникали газеты и журналы, типографии с запасом наборных еврейских литер. Честолюбцы, радовавшиеся первым книгам и еврейской аудитории, — каким отличным, исключительным, превосходным материалом оказались они для политических спекуляций озлобленного следствия! Шли годы — 1918-й, 1919-й, 1920-й, 1921-й, — менялись власти, создавались и рушились эфемерные литературные кружки, группы, писались скоротечные эстетические манифесты — литераторы всё полны веры и смятения, радостного признания перемен, надежд на свободу, но как часто они косноязычны, архаичны по языку, интеллигентски расплывчаты.

Через эту блаженную эйфорию — радостную, трепетную, тревожную, — через новую песню и еще не стихший старый плач, через призыв и смятение в те годы прошли поэты России и Украины. Как же это могло не отразиться на поэзии и на всей литературе еврейской?! На самом ее дыхании… Менялась власть — что принесет с собой новая, кто теперь окажется виновным в еврейских погромах? Бандиты, паразитирующие по обочинам новой, быстротечной власти, или она сама, уверенная в необходимости такой «национальной профилактики»?

Следователь Лубянки не допустит слабости, не даст арестованному углубляться в конкретику времени. На взгляд следователя, все просто: были ненавистный царский строй, самодержавие, власть буржуазии, были реакционные или социал-предательские политические партии, свершилась революция, она разрешила все вопросы, установила советскую власть, и никакой другой власти не было и быть не могло вопреки клеветническому заявлению Льва Квитко, что у них в Умани власть менялась 18 раз.

Одна власть и одна партия: любой шаг в сторону от них — не против них, а только в сторону, в минутный страх, в потерянность, в творческий поиск, в бытовую нужду, ради детей и собственного физического выживания — это враждебность, антисоветчина. Пока набиралась и печаталась небольшая книжечка стихов на идиш, в Киеве успевала дважды, а то и трижды смениться власть: попробуй ответь, кто твои покровители, при ком изданы стихи — при Деникине, при Петлюре, чьи доблестные воины убили всю твою родню — при Центральной Раде, при гетмане или при немцах?

Три первых допроса Переца Маркиша следователь Демин посвятил «разоблачению» его мятежной молодости, его скитаниям по городам и странам, всячески добиваясь признания, что подследственный воспринял революцию «с мелкобуржуазных позиций». «Ни и Польше, ни в Советском Союзе, — заявил Маркиш на следующий день после ареста, 28 января 1949 года, — я антисоветской работы не проводил, врагом Советской власти я никогда не был». Маркиш мог бы в подтверждение своих слов сослаться на поэму «Волынь» 1918 года, на первый сборник стихов «Пороги» (1919), на изданные в Екатеринославе в 1919 году сборники «Шалость» и «Неприкаянный», процитировать стихотворение 1919 года «Вставай, заря!» — его кредо, его поэтическое приятие нового мира:

Маркиш мог бы прочитать вслух проклятия — тоже стихотворные, гневные — погромщикам и погромам, прокатившимся по Украине, выразить полноту внутренней жизни поэта — певца революции.

Но нет веры Перецу Маркишу, сыну учителя древнееврейского языка. Как над издыхающей жертвой, кружит над ним, над его прошлым следователь. Еще бы: в 13 лет он — певчий в хоральной синагоге Бердичева, впоследствии печатал стихи в газете «Кэмфер», органе какой-то ублюдочной партии «Форейнигте» — следователь и не слыхивал о такой! Печатался даже в бундовских газетах и, по собственному признанию, «…смешался со всеми в пестрой толпе еврейских литераторов в Польше; был молод, в политике особенно не разбирался и печатал свои стихи там, где их принимали». Опрометчивое признание, что некоторые стихи молодых лет имели привкус «анархо-бунтарства», довершает в глазах следователя портрет еврейского поэта — антисоветчика, буржуазного националиста. Отныне все в его прошлом становится подозрительным и вредоносным: скитания по миру в тщетных поисках пристанища, посещения Лондона, Парижа, Палестины, Неаполя, Берлина и Вены — все приобретает недобрый смысл.

Нс менее пестра и сложна жизнь других подследственных по делу ЕАК. Очень понятная, если захотеть разобраться, далекая, как правило, от политических, партийных страстей, эта жизнь в допросных протоколах преображается, наполняется обвинительными шорохами, а то и зловещим набатом. Жизнь чистая, нравственная оказывается вдруг каким-то клубком преступлений и измен. А в стране уже давно — с убийством Кирова — открыто и демонстративно торжествует «право», в котором нет срока давности. Любая давняя ошибка, любой проступок, объявленный государственным преступлением, а то и неугодное или «сомнительное» социальное происхождение могут быть сурово покараны. Люди Абакумова допрашивают арестованных, понимая, что все они судимы уже почти три десятилетия — судом слепой толпы, судом голосующих рук, лозунгов, выносящих свой приговор. Судом порочащих человека досье, доносительства. Судом узаконенного извращения, перетолкования любой написанной тобой страницы или строфы. Изощренным судом самооговора, униженного стояния на коленях перед сослуживцами и коллегами, вынужденного стояния, именуемого самокритикой. Судом предчувствий, ночных страхов, постоянного унижения национального достоинства и чести.