Когда Франческа познакомилась с Дитером, он переживал тяжелое расставание.

«Ты спасла меня», — часто говорил он в те первые годы. Похитила его сердце и уже не вернула. Франческа знала, что Дитер любит Марину. Они оба ее любили. Он должен любить Марину. Но сердце его принадлежало жене.

— Ты должен помнить об этом, — продолжала Франческа. — И удостовериться, что ее дом подготовлен. Все необходимое закуплено. Марине потребуется полноценный отдых. В конце концов, этот перформанс может отнять у нее что-то, чего она уже не сможет восполнить, но, не будь он так опасен и труден, Марина никогда не взялась бы за него.

Глаза у Дитера наполнились слезами. Супруги сидели рядом на диване. Они были женаты тридцать четыре года. Три с лишним десятка совместной жизни, четверо детей, пятеро внуков, Берлин и Нью-Йорк — как же так выходило, что все это время Франческа знала мужа как свои пять пальцев, но при этом для себя самого Дитер оставался загадкой?

«И наоборот», — подумала Франческа. Возможно, такова судьба любого долгого брака. Становясь старше, ни один из супругов не теряет связь с самим собой. Для напоминаний рядом всегда есть другой.

23

Когда Левин перед воскресным ужином заехал за Элис, она что-то слушала и одновременно читала, как оказалось, большой иллюстрированный учебник по медицине. Арки наклонился и поцеловал дочь в щеку. Вставил протянутый ею наушник себе в левое ухо.

— «Эванесенс», — сказала Элис. — Альбом две тысячи третьего года. Привет.

Левин кивнул, прислушиваясь к нарастающему гитарному валу и парящему вокалу.

— Они работают над очередным альбомом, — добавила Элис, медленно закрывая книгу, словно ей было трудно оторвать взгляд от страницы.

— Что еще слушаешь?

— Эм-м… «Хорхаунд». — Ее зеленые глаза встретились с отцовскими. — Так что случилось?

— Сейчас очень странное время.

— Это ты и хотел обсудить?

— Нет. Я хотел тебя увидеть. Проверить, все ли у тебя хорошо.

— Все ли у меня хорошо? Ты серьезно?

— Да.

Элис вдруг очень захотелось причинить ему боль. Сколько же времени потребовалось отцу, чтобы задуматься, все ли у нее хорошо! Но злиться на него было трудно — все равно что мучить щенка, и Элис бесило, что ее отец такой. Под глазами у него залегли тени. Он выглядел похудевшим. Она не будет его жалеть.

— На прошлой неделе я производила вскрытие трупа. Ну, не полное. Частичное. Бедро, большая ягодичная мышца, маленькие сухожилия вокруг тазобедренного сустава.

Левин смотрел на изящные белые пальцы дочери и представлял, как они раздвигают нервы и артерии, как ее беспристрастный взгляд проникает в простую сложность этого опорного сустава.

— Полагаю, это нормально, — продолжала Элис, — ощущать некоторое смятение, когда тебе впервые приходится иметь дело с трупом. Нам говорили об этом и, безусловно, наблюдали за нами. Очевидно, если бы мы наслаждались процессом, это заставило бы насторожиться.

— Думаю, никто не хочет, чтобы дипломы по медицине получали социопаты, — ответил Левин, вспомнив о «Декстере» и о том, что социопаты, даже серийные убийцы, становятся главными героями оскароносных фильмов, которые показывают по телевидению в прайм-тайм.

— Не сомневаюсь, что некоторые все равно получают, — сказала Элис. Трудно судить, кто из ее сокурсников в будущем превратится в социопата или убийцу. Наверняка иные станут наркоманами. Кое-кто, вероятно, уже стал. В конце концов, закон больших чисел еще не отменили. На определенном уровне это основа всей медицины. Сколько людей нужно привить, прежде чем население получит защиту от болезни. Сколько людей умрет от рака, а сколько — от болезней сердца. У скольких родителей появятся дети с врожденными дефектами развития. У скольких разовьются поздние осложнения сахарного диабета.

На Элис было красное платье в цветочек и белый кардиган, расшитый голубыми и зелеными бабочками. Девушка питала слабость к старомодным платьям и несочетаемым узорам. Она напоминала Левину Бьорк. Но если в смугловатом лице Бьорк проглядывала первобытная дикость, то в нежно-розовом личике Элис — светозарность Ингрид Бергман с ее большими глазами и ослепительной улыбкой. Когда дочь была подростком, Левин беспокоился, что однажды до нее дойдет, что она не худая как палка девчонка в обтягивающих джинсах по последней моде. Боялся, что у нее начнется анорексия, булимия или депрессия. Но ничего подобного не случилось. Девушка увлеклась ретроодеждой, выработала яркий индивидуальный стиль и везде находила друзей. Она не раз влюблялась в парней, от которых у него потели ладони, но никто и ничто не гасило доброты и света в ее глазах — разве что, может быть, он сам. И это его беспокоило.

Левин не думал об Элис, когда выполнял желание Лидии. Как-то в голову не приходило, что это необходимо. У дочери собственная жизнь. И собственная квартира. Левин подумал, видимо ошибочно, что его отцовская миссия завершена. Он знал, что старался быть хорошим отцом.

После рождения Элис супруги решили, что Лидии с ее здоровьем слишком рискованно рожать снова. Значит, у них будет только Элис. Левин испытал облегчение. Шум, производимый младенцем, повергал его в шок. Ребенок коренным образом изменил жизнь семьи. Малышка Элис, названная в честь бабушки с материнской стороны, поглотила все внимание Лидии. Вокруг пятилетней Элис вертелось все расписание. Подростком она стала вегетарианкой, и Левин неожиданно начал есть тофу. Элис целиком определяла жизнь Лидии: поздний отход ко сну, предстоящая стирка, выбор фильмов и мест для отдыха. Элис какое-то время подумывала о профессии архитектора и после школы пару лет проработала в фирме Лидии, после чего уехала во Францию. Затем подала заявление на медицинский факультет Нью-Йоркского университета и была принята. И вот Элис сидит перед ним, и Левин не понимает, когда он успел постареть, а его дочь превратилась во взрослую женщину. Элис заказала равиоли с уткой (вегетарианство постигла та же участь, что и увлечение готами, случившееся примерно в ту же пору), а Левин — жареную свиную отбивную. После того как подали вино, а вскоре и еду, девушка спросила, словно следуя общепринятым нормам:

— Так чем же ты занимался?

Левин рассказал ей о перформансе в МоМА.

— А, Марина Абрамович! — воскликнула Элис. — Мне бы хотелось на нее взглянуть. Интересно, какая она?

— Очень тихая.

— Ты видел голых людей наверху?

— Нет, еще не видел.

— Это показали во всех новостях! — Элис рассмеялась. — Долго она собирается там сидеть?

— До конца мая.

— Ничего себе! Правда? Ты сидел перед ней?

— О нет. Нет.

— Почему?

— Ну, во-первых, там очередь. Обычно с утра в ней уже не меньше двадцати человек, а потом она только растет. Некоторые стоят часами, кто-то так и не дожидается…

— И Абрамович никогда не встает? Просто сидит и сидит?

Левин кивнул.

— Но что делают зрители?

— Мы за ней наблюдаем. Это очень странно. — Он пожал плечами.

Наступило молчание. Подумав, Левин спросил:

— Ну, как там мир медицины?

— Он большой. Мой мозг должен постоянно воспринимать всю эту информацию и пытаться ее упорядочить. Но практические занятия — классная штука. Удивительно работать с настоящим человеческим организмом и воочию видеть всю эту невероятную конструкцию из мышц, связок, костей и кровеносных сосудов.

— У трупов, с которыми ты работаешь, есть имена? Джон или Нэнси?

— Нет, у них коды.

— Значит, на какое-то время эти тела принадлежат тебе?

— Да, но не мне одной. Мы работаем по двое. А третьекурсники уже отделяют лицо и изучают голову. У нас сначала был труп почти без мышц, и нам выдали другой. Большинство умирают старыми, когда мускулов практически не остается.

— По естественным причинам? — с улыбкой спросил Левин.

— Кажется, нам подходят лишь те, кто скончался определенным образом, — ответила Элис, слегка нахмурившись. Разумеется, на такие темы не принято шутить.