22 июля он поднял свой самолет в воздух, но заболел механик Кузнецов. 21 августа Нагурский наконец вылетает в сторону Земли Франца-Иосифа, но из-за непогоды вынужден сесть у Панкратьевых островов. При посадке получает пробоину в поплавке. Ожидание парохода — у дымных холодных костров из плавника. Нагурский смотрит желтую, задумчивую игру огня и не подозревает, что всего в двухстах километрах от него на траверсе мыса Адмиралтейства тащится к жизни «Святой Фока» с седовцами и Альбановым.
Нагурский смотрит в задумчивое пламя костра и не подозревает, что сегодня, двадцать шестого августа, погиб в бою, совершив воздушный таран, Нестеров. В норвежской избушке на Панкратьевых островах найдена записка уже давно ушедшего в мир иной Седова, что на пути к полюсу он сделает остановку на Земле Франца-Иосифа, на мысе Флора, и Нагурский просит капитана пришедшего за ним парохода подбросить его к этому архипелагу, чтобы оттуда организовать полеты дальше на север. Теперь мы знаем, что эти полеты могли бы спасти «Святую Анну», а может, и экспедицию Русанова, но — старая история: пароход зафрахтован только до Панкратьевых островов, и, отчаявшись, Нагурский поднимает в воздух свой самолет отсюда, мало веря в успех, в сторону Земли Франца-Иосифа. Он ушел от земли на немыслимое в то время расстояние — на сто километров: внизу плывут обледенелые острова Земли Франца-Иосифа, где-то чуть севернее гибнет «Святая Анна», но нужно возвращаться назад, горючее на исходе.
Мир уже опутан войной, и поиски пришлось прекратить — Нагурского отзывают на фронт.
Вернувшись с Севера, он представил морскому ведомству рапорт, в котором есть такие строки: «Прошлые экспедиции, стремящиеся пройти Северный полюс, все неудачны, ибо плохо учитывались силы и энергия человека с тысячеверстным расстоянием, которое нужно преодолеть, — полное преград и самых тяжелых условий. Авиация, как колоссально быстрый способ передвижения, есть единственный способ для разрешения этой задачи».
Нагурский сам мечтает о полюсе, но война есть война. В памяти летчиков еще жива мертвая петля Нестерова, но о ней больше говорят как о красивом трюке, который вряд ли кто повторит, тем более на самолетах других типов.
Но Нагурский считает иначе. В перерыве между боев он собирает своих друзей и садится в самолет. И над изумленными однополчанами 17 сентября 1916 года впервые в мире делает мертвую петлю на гидросамолете.
Друзья бегут поздравлять его, но он останавливает их:
— Я только исполнил то, что давно доказано Нестеровым, и горжусь тем, что имел счастье лично знать этого замечательного летчика и чудесного человека.
Таким был первый в мире поднявшийся на самолете над Арктикой, первый из летчиков, дерзнувший оторваться от суши и уйти далеко в Полярный бассейн.
Вторым был известный советский летчик Борис Григорьевич Чухновский. Вот что он писал о своем предшественнике: «Полеты Нагурского — свидетельство большого мастерства и необычайной смелости. В наши дни, когда авиация достигла невиданных вершин техники, кажутся невероятными полеты над льдами Арктики, по существу на авиетке (самолет Нагурского весил 450 килограммов, мощность двигателя 70 лошадиных сил, скорость 90 километров в час) без знания метеообстановки на трассе, без радиосвязи, с ненадежным мотором, без наземного обслуживания и, что, пожалуй, самое существенное, — без приборов слепого полета, отсутствие которых грозит любому самолету срывом в штопор или падением после вхождения в туман или облачность, то есть во всех случаях потери летчиком видимого горизонта».
Как сложилась дальнейшая судьба Яна Иосифовича Нагурского? В 1917 году он был сбит над Балтийским морем. Это подтверждает Большая Советская Энциклопедия, где, правда, искажено имя летчика: «Нагурский Иван Иосифович (1883–1917)».
Но утверждение: не верь глазам своим, — к счастью, иногда бывает справедливым. Писатель Ю. Гальперин несколько лет назад встретился с Яном Иосифовичем Нагурским в Варшаве. Оказывается, что тогда около сбитого самолета его подобрала русская подводная лодка. После революции Нагурский решил съездить на родину — в Польшу, но тут началась гражданская война. Вернуться в Россию было невозможно. В различных анкетах и документах тогдашнего времени в графе «воинское звание» Нагурский неизменно писал: «нижний чин», иначе как кадрового офицера бывшей царской армии его бы непременно заставили воевать против Советской России…
Я смотрю на карту Северного Ледовитого океана и думаю о несостоявшейся встрече Альбанова и Нагурского. О чем бы они говорили?
Их встреча так и не состоялась, хотя и сегодня они совсем рядом: на острове Гукера Земли Франца-Иосифа один из мысов носит имя Альбанова, а на острове Александры — Нагурского. Впрочем, рядом и мыс Ерминии Александровны Жданко, и Конрада, и ледовый купол Брусилова. Все они там — некогда ушедшие со «Святой Анны» на теплую землю, со временем снова вернулись в страну белого безмолвия, чтобы разделить с товарищами по славным подвигам и несчастью вечность и память потомков.
Потом я смотрю в окно. Прошел дождь. Полдень. Под желтыми кленами, вороша палые листья, задумчиво бредет мальчишка с ранцем за спиной. Кем он станет? И я снова невольно думаю о Валериане Ивановиче Альбанове, душа которого для меня по-прежнему осталась загадкой. Помогите мне: если кто-нибудь из вас знает о нем, о его спутниках, родственниках больше, чем я, напишите мне, пожалуйста! Я буду вам очень благодарен.
* * *
Когда очерк уже был подготовлен к печати, пришло письмо из Астрахани от дочери Александра Эдуардовича Конрада Тамары Александровны Колесник. Мне помогли отыскать ее сотрудники Астраханского областного адресного бюро. С волнением я вскрыл конверт. Тамара Александровна писала:
«Боюсь, что мало чем смогу вам помочь. Про Валериана Ивановича Альбанова я знаю только по рассказам отца, я родилась в 1923 году. По его словам, это был человек огромной силы воли, чуткий к своим друзьям, энергичный, смелый, с обостренным чувством справедливости. Папа говорил, что таких людей он больше не встречал в своей жизни, что равных ему нет и вряд ли будут.
Валериан Иванович бывал у нас дома, они с папой были очень большими друзьями. Папа родился в 1890 году в Риге, он хорошо знал немецкий и английский языки, страшно любил море. Он не представлял жизни без моря. Это прежде всего их, видимо, и сдружило, а потом и та ужасная дорога. Они потому и выжили, что сильнее других были духом. Папа плавал всю свою жизнь, более тридцати лет, в советское время — механиком на судах Совторгфлота. Он был очень уважаемый человек, и его портрет всегда был на доске Почета.
В 1940 году летом папа заболел плевритом и, проболев полтора месяца, умер. Хоронил его весь Совторгфлот. За два-три дня до смерти его к нам пришли из Музея Арктики и Антарктики и просили подробно рассказать об Альбанове, но папа уже не мог говорить и часто терял сознание. Тогда они попросили, чтобы мы отдали его вещи в музей. Мама отдала дневник, который папа вел, и все фотографии Альбанова, которые у нас были.
Когда я бываю в Ленинграде, то обязательно захожу в музей и вижу портрет Альбанова, а рядом — портрет папы, а под стеклом его дневник.
Если будут какие-нибудь вопросы, пишите. Постараюсь ответить».
Я тут же, авиапочтой, среди других вопросов задал Тамаре Александровне не дававший мне покоя вопрос: «Была ли семья у Альбанова? Был ли женат во время той трагической экспедиции Александр Эдуардович?» Это было для меня очень важно. Это многое говорило об их характерах. Какими они уходили в ту жестокую дорогу?
Тамара Александровна тут же ответила: «Альбанов был женат, но детей, насколько я знаю, у них не было. Отец женился в 1910, мой брат родился в октябре 1912 года (он погиб в 1942 году в Великую Отечественную войну, мама умерла в блокадном Ленинграде)».
Теперь становится еще более очевидной зыбкость версии Северина и Чачко. Впрочем, то, что Альбанов был женат, нисколько не мешало Ерминии Александровне Жданко полюбить его. Если это все-таки так, тогда даже понятнее становится, почему она не сказала ему о своем чувстве, а только при прощании отдала письмо.
