Критикуя Вильсона, который был в то время кумиром либеральных буржуа всей Европы, и слишком уж вольно обращаясь с историей, Кейз, что называется, «хватил через край». Читатели «Таймс» не замедлили на это отреагировать. Уже 7 сентября редакция «Таймс» опубликовала два письма читателей, дававших отпор Кейзу. Автор одного из них возмущался тем, что Кейз критикует «великого президента», который «осмелился в настоящий критический момент подать свой голос в пользу широко распространенных надежд» (т. е. надежд на послевоенную демократизацию Европы). Автор второго письма напомнил ученому руководителю колледжа, что после 1815 г. наступил период наиболее жестокой эксплуатации детского труда в Англии и период деятельности Священного союза и удушения свободы народов в Европе.
Тезис о «новом понимании» демократии возражений, однако, не встретил. Да Кейз и не был одинок, высказывая его. Заботу о «правах меньшинства» мы легко можем обнаружить в письменных и устных высказываниях английских консерваторов и даже либералов в 1917 г.
«В войну, а возможно, и в мирное время нельзя идти вперед, бесконечно дебатируя и не навязывая мнения меньшинства — большинству» (т. е. мнения буржуа — пролетариату. — К. К.), — писал 19 сентября 1917 г. реакционная «Морнинг пост». «Подлинная демократия не означает осуществления абсолютной воли большинства, это — осуществление общей воли» (курсив наш. — К. К.), — утверждал три дня спустя либеральный «Нейшн». Герцог Сельборн выразил в палате лордов эту мысль, разделявшуюся многими его «братьями по классу», наиболее четко. «Как бы нужны ни были рабочие, они никогда не станут более чем частью нации… Интересы целого должны всегда превалировать над интересами его части», — утверждал он в ноябре 1917 г.{128}
Все это не случайно.
Тезис о демократии как о правлении большинства был приемлем для английских политических деятелей XIX— первых лет XX в., конечно, не потому, что они не знали арифметики и не понимали, что буржуа и помещики сами по себе большинства английской нации отнюдь не составляют. Тезис о правлении большинства базировался в их представлении на скрытом расчете на то, что правящие классы ведут и будут вести за собой (непосредственно или с помощью профсоюзных лидеров) английский пролетариат и это позволит им и впредь выдавать свои желания за волю большинства.
Бурный 1917 год делал подобные расчеты все более шаткими, и английские правящие классы, пока еще в лице отдельных своих представителей, все острее ощущая себя меньшинством, заговорили о правах последнего.
Было бы ошибочно пытаться связать отдельные выпады против демократии, так же как и попытки пересмотреть само понятие демократии, в некую единую и цельную систему взглядов. До создания такой системы в Англии в 1917 г. дело еще не дошло. Однако и отдельные «партизанские» нападки на традиционную для этой страны либерально-демократическую идеологию и фразеологию не лишены значения. Вкупе с разгромом митингов английских Советов рабочих и солдатских депутатов они приобретают весьма выразительное звучание. К этому вопросу мы еще вернемся.
К проблемам послевоенной реконструкции (т. е. к проблемам перевода экономической и политической жизни страны на «мирные рельсы») английская пресса в 1917 г. привлекала внимание своих читателей неоднократно. Газеты были полны рассуждений на тему о том, что «мир может прийти к нам так же неожиданно, как и война, и, если он застанет нас неподготовленными, мы окажемся в трудном политическом и экономическом положении{129}. Конечно, в усиленном подчеркивании проблем завтрашнего дня содержался немалый элемент расчета. «Вестминстер газет» открыто признавала это, когда писала 7 октября, что «иметь разумное представление о завтрашнем дне и поощрять национальные дебаты о нем — это лучший способ удерживать все классы и партии объединенными вокруг задач войны».
Не следует, однако, забывать, что послевоенная перестройка действительно сулила правящим классам множество забот и что послевоенные проблемы уже в 1917 г. тревожили их и на самом деле немало.
Признав под давлением обстоятельств необходимость ограничить политические свободы в годы войны, либералы горестно вздыхали о своем отказе «от дорогих им политических принципов» и всячески подчеркивали временный, преходящий характер этого отказа.
Тезис о том, что конституционные свободы в Англии должны быть во всей их полноте восстановлены «назавтра после заключения мира», был в годы войны чем-то вроде официального кредо английского либерализма. Повторяли его либералы часто и настойчиво. За категоричностью утверждений крылись между тем неуверенность, углубляющийся кризис либеральных идей. Уже одна только обнаружившаяся в войну непригодность либерального метода управления в чистом его виде для достижения победы явилась серьезным ударом по либеральным доктринам, породила у либералов ощущение неполноценности этих доктрин.
Это сказывалось на постановке ими многих вопросов.
Так, вмешательство государства в экономическую жизнь страны (характерное для военных лет) противоречило принципу «свободы предпринимательства» и порождало бурные протесты многих либералов, превозносивших пресловутую английскую «индивидуальную инициативу», на которой, как они уверяли, основывалась сила и слава Англии.
Но успехи, достигнутые английской военной промышленностью под контролем государства, казались столь разительными, что далеко не все либералы решались не задумываясь этот военный опыт отвергнуть.
«Некоторым кажется, — полемизировала с приверженцами «свободной инициативы» либеральная «Пел-Мел газет», — что наше правительство после войны должно будет позволить частным лицам вести свои дела, как они того захотят… Но прошлое не возвращается. Мы не можем пойти назад, даже если бы мы того захотели, и не должны желать этого, даже если бы мы могли»{130}.
Но если жизнь заставляла многих либералов согласиться с тем, что «вернуться к старому существованию» невозможно, и если некоторые из них и действительно были готовы «обменять старую ложку на новую», то отказ от убеждений, составлявших самую суть либеральной доктрины и, что называется, впитавшихся в кровь, был все же делом не простым. Переход экономики на рельсы государственного капитализма, пусть даже только на время войны, воспринимался многими, если не всеми либералами весьма болезненно. «Мы так склонны мыслить понятиями XIX — первых лет XX столетия, смотреть на экономическую организацию общества в том виде, в каком она сложилась, как на нечто постоянное… почти как на закон природы, что нам очень трудно — большинству из нас во всяком случае — найти в себе достаточно воображения или доброй воли, чтобы посмотреть в лицо проблемам, возникшим в новых условиях и требующим новых методов для своего решения», — признавал в мае 1917 г. один из лидеров либералов Асквит{131}.
Возможность беспрепятственно вернуться «назавтра после заключения мира» к довоенным политическим порядкам также вызывала у либералов немалые сомнения. В либеральной прессе пет-нет да и проскальзывали горестные признания в том, что «сломанные традиции бывает нелегко возродить».
Однако на первом месте среди проблем завтрашнего дня стояли не столько экономические вопросы, сколько уже знакомые нам проблемы «сдерживания» народных масс и наилучших методов управления ими (уже после войны).
Наиболее реакционные группы консерваторов, втайне надеясь, что правящим классам удастся укрепить свою власть, сохранив и после заключения мира законы военных лет, предпочитали до поры до времени на эту тему не распространяться. Либералы, чувствуя, что их старые приемы управления массами окажутся в послевоенное время недостаточно эффективными, ощупью искали новые. Они обращались к своим соотечественникам с призывом «одержать не только военную, но и духовную победу», «выдвинуть новые, свежие идеи» и вздыхали о людях «с более широкими взглядами, чем люди старых политических партий». «Война идей, которая предстоит нам, будет столь же иссушающей, столь же разрушительной, как и война армий», — мрачно предрекал 13 сентября 1917 г. «Нейшн».
