Эта общая тенденция проявилась и в Англии, хотя и в значительно меньшей степени, чем в странах, где социальные противоречия были острее, а приверженность буржуазии к демократическим и парламентским традициям слабее.
Война способствовала падению роли и престижа британского парламента, и английские либералы были этим весьма встревожены. Они много и горько писали о том, что парламент стал «агентом правительства, вместо того чтобы быть его хозяином»{119} и т. п. В свете революционных событий в России и рабочих выступлений в самой Англии «правление без парламента» и растущее безразличие к парламенту населения представлялись либералам особенно опасными: ведь это английскую парламентскую систему противопоставляли они русской революции. Они громко жаловались поэтому на происшедший в Англии «развод» между исполнительной и законодательной властью и на все лады доказывали неправоту тех «мужчин и женщин», которые «высмеивают палату общин как изжившее себя и оторванное от жизни учреждение»{120}.
«Мы стали регистраторами действий правительства и орудием для поставки ему необходимых средств. Время ли сейчас, когда авторитет правительства ставится под вопрос, когда дух революции витает повсюду, время ли сейчас, подходящий ли момент сейчас лишать представительные учреждения их законных функций, уменьшая их авторитет в глазах народа?!» — восклицал в палате общин либерал Коллинз{121}.
Англия была страной прочных и давних парламентских традиций, и как бы ни упал в этой стране авторитет парламента в годы войны, но партии, которая отрицала бы буржуазную демократию и парламентские формы правления, в Англии в эти годы не возникло. А исконный противник либералов — партия консерваторов также была парламентской партией, и ее члены не раз заявляли о своей верности парламентским традициям.
«Я чувствую, что престиж палаты не тот, каким он был… Я считаю такое положение вещей трагическим… Палата общин — это вместилище высшей политической власти в стране. Нельзя преувеличить беды, которые, как я думаю, грозят… Англии от постепенного упадка престижа палаты», — говорил консерватор лорд Сесил{122}.
И все-таки именно здесь, на крайнем правом фланге английского торизма, велся в Англии в 1917 г. подкоп под демократию. Попытка переоценить демократические ценности явственно видна, в частности, на страницах «Морнинг пост». Уже ранней весной 1917 г. эта газета не ограничивалась призывами к «решительным мерам» в борьбе с забастовочным движением. В ее редакционных передовых встречались неоднократно выпады против демократического метода правления, как такового. Газета протестовала против стремления «политиканов» рассматривать демократию как «некий божественный институт» и подчеркивала, что демократия — это всего лишь «форма правления» и о ней, «как обо всякой форме правления, следует судить по ее результатам{123}.
Подобного рода теоретические «откровения» сопровождались обычно на страницах «Морнинг пост» ссылками на Россию и по мере углубления русской революции звучали все категоричнее и резче. «Истина в том, что демократия находится под судом… Россия вступила на путь демократии, но это не принесло ей добра», — уверяла эта газета 8 июня.
После июльского кризиса в Петрограде и провала наступления Керенского «Морнинг пост» высказалась против демократической формы правления еще более решительно. «Если быть совершенно откровенными, то мы не думаем, что в этом воюющем мире могут сохраниться свобода и демократия… Свобода, мы смеем сказать, находится при последнем издыхании, а от демократии после ее злосчастного провала в России осталось… лишь мокрое место. Прекрасные теории демократии похожи на бумажный зонтик: он защищает от солнца в хорошую погоду, но от него мало проку среди ливней и ураганов войны».
Утверждениями о непригодности демократического образа правления во время войны «Морнинг пост», однако, не ограничивалась. «Деятельный и патриотический деспотизм… может быть отличной формой правления, и многие люди в глубине души предпочтут его бездеятельной демократии», — уже безотносительно к военному времени утверждал автор цитированной выше передовой. «Демократия, — заявляла та же газета 9 октября 1917 г. — это такая форма правления, от какой историки и мудрецы не учат нас ожидать ничего хорошего. У нее репутация неустойчивой, близорукой, тиранической, склонной к коррупции, а подчас и безумной и приводящей страну на грань самоубийства». После этих «теоретических откровений» автор передовой выливал очередное ведро помоев на «русскую демократию» и на Ленина.
Выпады против буржуазно-демократической формы правления встречались в 1917 г., хотя и в меньшем количестве, и в некоторых других английских газетах и в «толстых» журналах. Выходили на эту тему брошюры, вспыхивали споры. «Парламент безнадежно прогнил. Его корни — это сухая труха, а его ветви — сырая труха», — писал, например, в своей книге «По следам войны» бывший редактор «Сатурдей ревю» X. Ходж.
У некоторых английских политических деятелей тяжелые времена порождали смутные помыслы о диктаторе уже не только в России, но и в самой Англии — будь то монарх или «лицо, наделенное особыми полномочиями». Высказывались подобные мысли осторожно и обычно маскировались историческими параллелями. «Мы приближаемся к положению, которое было в Афинах, когда к власти пришел Перикл, — читаем мы в редакционной передовой консервативного «Стейтист». — Вспомним: он фактически контролировал демократию и правил Афинами. Возможно, что и у нас человек, не принадлежащий к новейшим организациям (очевидно, к рабочим организациям. — К. К.), придет к власти и будет фактически руководить правительством страны»{124}.
Сторонником «чего-то вроде диктатуры военного командования» объявил себя, выступая перед журналистами, и газетный магнат лорд А. Ч. Нортклифф{125}. В защиту «деятельного и патриотического деспотизма», который «может быть отличной формой правления», выступила, как мы уже знаем, 8 июня и «Морнинг пост».
Предпринимались также попытки найти новое, более безопасное для буржуа толкование самого понятия «демократия». Эта последняя тенденция явственно сказалась, в частности, в письмах в «Таймс» руководителя одного из колледжей Оксфорда — Кейза.
Сей ученый муж боялся революционизирующего влияния русских событий на английский народ не меньше, если не больше рядового английского лавочника. В своем первом письме в «Таймс», написанном в начале июня под явным впечатлением стачки машиностроителей, он сокрушенно говорил о том, что его соотечественники сейчас «до известной степени одобряют революцию» в России, не задумываясь над тем, что «революция — это заразная болезнь, которая может пересечь Ла-Манш». Но так как Кейз все-таки был ученым человеком, то он попытался подвести под свои опасения «теоретическую базу»: 2 тыс. лет назад, заявлял он, философы понимали под демократией правление, основанное на общей воле и общем благе. Но в XIX–XX вв. под демократией стали понимать правление большинства, а это опасно для меньшинства, которому грозит быть угнетенным и даже погубленным в демократической стране. Революция, совершенная в ущерб интересам меньшинства, должна быть поэтому признана незаконной{126}.
Три месяца спустя мистер Кейз разразился новым письмом в редакцию «Таймс». В этом письме он утверждал, что неограниченный суверенитет народа имеет тенденцию перерастать в деспотию или даже в анархию, «подобную той, какая сейчас царит в России». С этой точки зрения Кейзу казалось, что даже призыв В. Вильсона к послевоенной демократизации Европы «не нужен, опасен и отдает французской революцией 1789 г.» И он с умилением вспоминал о том, как Англия в конце XVIII в. решительно воспротивилась «французской демократической пропаганде в Европе» и как она, победив в войнах с Францией, «вступила в период долгого мира, беспрецедентного счастья и процветания». «Почему не последовать такому хорошему примеру?» — вопрошал Кейз, имея в виду уже не французскую, конечно, а русскую революцию{127}.
